Глава 109

Поэтизм не ограничивается рамками искусства, он должен воздействовать на человеческое существование в целом, став modus vivendi (“стиль жизни”), “превратить жизнь в поток веселья: эксцентричный карнавал, буффонаду чувств и понятий, пьяную киноленту, калейдоскоп чудес”[1539]. Поэтизм – “современный эпикуреизм”, как Тейге поясняет в своем “руководстве”[1540], это “далекое от претенциозности, спокойное побуждение ко всеобщему счастью и безмятежности”, “стимул к жизни”, который “рассеивает печаль, тяготы и плохое настроение”[1541]. Поэзия становится формой терапии и успокоения: смелыми метафорами и словесным каламбуром среди людей разжигать огонь счастья. Игривая поэзия и хорошее самочувствие воспринимаются как синонимы. Подобное суждение высказывал и Евреинов, когда говорил о функции врачевателей у театральных актеров. Благодаря раскрытию “всех прелестей жизни”[1542], своему танцевальному характеру, созданию средств для бесшабашной радости и высмеиванию мрачных книг прошлого, поэтизм можно было бы назвать видом лишенного мистицизма хасидизма чешской литературы.

Это запрограммированное веселье скрывает за собой опьянение, тревожное волнение поколения, выросшего в эпоху ужасов и кошмарных убийств, в эпоху, начатую (если воспользоваться словами госпожи Мюллеровой из “Швейка”), когда “у нас убили Фердинанда”, и закончившуюся эпидемией испанки. Выбравшись из обломков Какании, поэтисты – чешский вариант дадаистов – начинают революцию веселья против невероятной дурости высоких чинов, властей и чопорности генераторов смерти. Но в то же время они, вслед за советскими конструктивистами, претендуют на роль строителей новой жизни, стараются сформировать поствоенное общество, создать не просто современное искусство, но и необычное мироустройство: и здесь вступает в свои права Великая Иллюзия, коммунизм, который был их кредо, хотя, слава богу, ни его слоганы, ни вынужденная атрибутика не испортили их поэзию. Что касается конструктивистских идей, если они и подходили Тейге, архитектору, который назвал свою книгу “Конструкция и поэзия” (1927), то они не вписывались в легкие ариетты и нежнейший шелк мадригалов, в поэзию мимолетности, которую создавали Незвал, Сейферт, Библ, в свободный поток их ярких бессмысленных метафор и необузданных сравнений, кровных врагов, сухих, как деревянная скамья, московских конструктивистов. Как сочетать аскетизм конструктивистов с неуемным воображением Незвала, с богатством его “фантастического кабаре”?[1543].

Благодаря поэтистам лиризм, изображение быстротечной эфемерности жизни, становится основным принципом творчества, источником энергии и духовного благополучия. Мечтая о смеющемся мире, они учатся разгонять тучи и любые бессмысленные тяготы души, используя сумасбродные сравнения и острый юмор. Об этой жажде к безудержному веселью свидетельствуют бессмысленные стишки, бурлескные кабалетты, примеры “оптической поэзии”, типографские композиции Тейге, в которых буквы алфавита и геометрические фигуры походят на цирковую бутафорию, и особенно – комедии клоунов Восковца и Вериха в духе дадаизма.

Таким образом, в Логосе Праги, “волшебного города созданного для поэзии”[1544], поэтизм являет собой победу шутовства и легкомыслия над големским ужасом, это течение, направленное против Майринка, против Кафки, это бегство от раздумий, от депрессии, печали, которые всегда были постоянными спутниками пражской литературы. Бегство из укоренившегося микрокосма Рудольфа II, от этой мрачной меланхолии, которая ранила души алхимиков во время длинных ночных бдений у печи-атанора, меланхолии, изображенной в черном цвете, обозначающей гниение, вместе с целым арсеналом его атрибутов: черепами, воронами, скелетами и гробами. Катабазису герметистов в аду, мертвенной бледности апокалипсиса, крови призраков, декомпенсации и метаболизму, которыми грешит вся литература Праги, мрачного города, который никогда не улыбается, поэтисты противопоставляют смех, очищающий кровь, и алхимию другого толка, веселящуюся из-за словесных ассоциаций, “алхимичку, действующую быстрее радио”[1545].

Однако, как говорил Банвиль, “поэт не всегда веселит медведей”. Несмотря на свое паясничанье, Швейк порой бывает устрашающе печален, так и поэтизм местами чисто по-чешски мрачен и окрашен в черный цвет. Я не имею в виду угрюмые стихи Галаса или Завады или томные стихи Сейферта об “Отплытии на остров Киферу”, но творчество того же Незвала, Великого Визиря поэтизма, чей “Эдисон” заполнен тяжелым, как битум, пражским туманом, сыростью реки, и своими прощальными жестами, своей чернотой, несчастными призраками и ночными видениями отсылает к мрачным творениям Махи.