Глава 49

Одним из самых магических мест Праги был еврейский квартал (чеш. “?idovsk? m?sto”), его называли еще Йозефов, по имени императора Иосифа II, первым ослабившего в конце xviii века религиозную и расовую дискриминацию; позднее, в xix веке, его стали называть Пятым кварталом (чеш.

“P?t? ?tvrt”). Таинственный район, от которого до наших дней мало что сохранилось: несколько синагог, в частности Староновая синагога, кладбище, Еврейская ратуша с часами, стрелки которых вращаются в обратную сторону. Часы были воспеты Аполлинером (“les aiguilles de l’horloge du quartier juif vont ? rebours” (“И стрелки на часах еврейского квартала / Вспять поползли”)[716] и Сандраром (“et le monde, comme l’horloge du quartier juif de Prague, tourne ?perdument ? rebours” – “а мир, как часы в еврейском квартале Праги, самозабвенно вращается вспять”)[717]. Это район, где до сих пор ощущается вечное присутствие Голема, ведь там, как утверждает Незвал, шем рабби Лёва “вложен под язык каждого предмета, даже под древние камни, которыми, впрочем, выложены все тротуары Праги”[718]. Если пофантазировать на тему ветхой архитектуры гетто, то можно и впрямь поверить, что эти кривые домики оживляются и приходят в движение по мановению шемов, всунутых в пугающие пасти их стрельчатых порталов.

Еврейская традиция относит происхождение гетто к незапамятным временам, еще до основания самого города на Влтаве. Некоторые легенды сообщают нам, что евреи прибыли в Прагу сразу после разрушения Иерусалимского храма, другие относят их появление к viii или ix веку. В романах эпохи романтизма уже Либуше[719] предсказывает их прибытие, но даже хроники обычно подтасовывают карты. Вацлав Гаек из Либочан, в своей “Чешской хронике” (1541), а вслед за ним и еврейский хронист Давид Ганс в “Потомстве Давида” (“Zemach David”, 1592) утверждали, что евреи получили разрешение обосноваться в городе на Влтаве в 995–997 гг., после того как они помогли христианам отразить атаку неверных[720]. Но, безусловно, уже в x веке караваны еврейских купцов, совершавшие долгие странствия с Востока на Запад, останавливались в Праге и основывали там товарные склады, и из таких первых промежуточных стоянок возникла между xii и xiii веками пражская еврейская колония.

С готической эпохи еврейский квартал представлял собой густое скопление огороженных домов, окруженное стенами с воротами[721], – эти стены внутри городских стен передвигались, когда гетто удавалось немного расширить, захватывая дома на его окраине (за Белой горой, например, оно вобрало в себя несколько домов, покинутых евангельскими христианами)[722]. В xix веке наперекор фанатичным раввинам, предпочитавшим изоляцию, стены были снесены и заменены на “???ry” и “dr?ty” – канаты и железную проволоку.

Привязанность к обычаям привела к тому, что, несмотря на пожары и наводнения, христианские рейды и даже позднейшие барочные пристройки, выступы, башенки, крылечки и террасы на крышах, гетто сохранило свой средневековый облик и древнюю топографию почти до середины xix века. Несмотря на запреты, вплоть до xix века деревянных построек там было больше, чем каменных[723]. После каждого бедствия (например, после ужасного пожара 1689 г.) оно сразу же лихорадочно восстанавливалось в своем первозданном виде[724]. В то время как Прага, расширяясь, меняла стили, гетто оставалось тем же скупым скоплением средневековых домишек с небольшими барочными надстройками[725].

Пригвожденный к тесной территории между Старым Местом и рекой, позади старинного публичного дома (gallimor-dium)[726], этот перенаселенный район с все возраставшей плотностью населения[727], с домами, теснящимися друг к другу наподобие крысиных нор, был меньше всех прочих пражских кварталов. Площадь его составляла девяносто три тысячи квадратных метров, то есть одну девятую всего Старого Места, перегруженного церквями, рынками, монастырями, или одну тринадцатую Малой Страны, большей частью покрытой садами, окружавшими дворцы знати[728]. Здесь не ветвились иные деревья, кроме нарисованных на стенах. Здесь был всего один сад – сад мертвых. Но, несмотря на удушающую тесноту, в гетто было по синагоге на каждые десять домов[729].

Своей живописностью гетто (каким оно предстает перед нами на пожелтевших фотографиях и картинах Яна Минаржика, Антонина Славичека и других художников начала xx века) обязано искривленной архитектуре с уплотненной застройкой, сплошь из кривых домиков с щербатой кладкой, отсыревших, зловонных, подобных норам мышиного короля. Оно представляло собой причудливый лабиринт грязных немощеных улочек, узких, как штольни угольной шахты, куда проникают редкие солнечные лучи, чтобы рассеять грязный мрак. Неприглядные, неопрятные улицы, то продирающиеся сквозь чрева домов, то внезапно уходящие в сторону, чтобы в конце концов упереться, подобно летучим мышам, в глухую стену. Сходные с бойницами замызганные улочки, покрытые грязью и плесенью. Проулки, петляющие зигзагом, с фонарями по углам, клоачными лужами и деревянными порталами со стрельчатыми проемами. Кишкообразные проходы, в изгибах и уступах которых было что-то нетрезвое, шаткое, инфернальное.

В гетто было множество одинаковых веранд, выходивших во двор, – со старыми расшатанными ступеньками и козырьками над покосившимся крыльцом. Если во дворике не было места для веранды, в хибарах гетто ее располагали со стороны улицы[730].

Нагроможденные друг на друга плохонькие домишки чуть ли не лопались от жителей, теснившихся в каждой комнате на соломенных матрасах по углам, и все же это тошнотворное скопление тел не мешало складировать в каждом домишке товары, заводить птичники и голубятни[731]. В этом отношении лачуги еврейского квартала сродни кукольным домикам алхимиков на Золотой улочке. Теснота всегда таила опасность, что это маленькое пространство будет еще урезано. Отсюда эта тяга к штабелированию, к многослойности, к утрамбованности домов людьми, будто кильками в консервной банке.

Я словно жил когда-то в древние времена в этом гетто, я узнаю себя в шагаловском еврее из “Праздника Кущей” (“Суккот”), с этрогом (из рода цитрусовых) в руке, или в “Хануке”, собирающемся зажечь с помощью свечи шамес восемь свечей меноры, или же в одном из шамесов[732] многочисленных синагог, или в ветхой лавке старьевщика; я брожу в болезненной и призрачной (нем. “gespenstisch”) темноте по его улочкам.

Мы привыкли видеть пражское гетто через фильтр экспрессионизма и особенно глазами Майринка, которым в романе “Голем” (“Der Golem”), по словам Кафки, “удивительно уловлена атмосфера старого пражского еврейского квартала”[733]. Майринк превращает еврейское гетто в “Schauplatz” (нем. “арена”) некоего демонического “Zwischenwelt” (нем. “промежуточный мир”), в кошмарный притон, в обнищавший, убогий район, призрачность которого словно символизирует истощенность и изнуренность всей Европы начала века.

Из текста Майринка мы узнаем о вероломстве хибар гетто – вероломстве, усиливавшемся по ночам, когда двери распахивались, подобно кричащим глоткам. В фильме “Голем” (“Der Golem”, 1920) Пауля Вегенера косые и угловатые домишки с ритмическими фасадами венчают готические коньки на утепленных паклей крышах, будто перекликающиеся с высокими коническими шляпами и козлиными бородками их обитателей[734]. Экспрессионизм словно наложил отпечаток на сумрачную и зловещую средневековость, на зловонность Пятого квартала, на неугомонность проживавших в нем призраков. С его извилистыми улочками, с накренившимися и скорченными домами, с косыми окнами, с пятнами теней, город доктора Калигари словно подражает пражскому гетто. Может показаться, Карл Майер и Ганс Яковиц заказали сценарий фильма Альфреду Кубину[735], родом из богемского города Литомержице, создателю монструозных гротескных, колдовских и кошмарных миров – Кубину, в романе которого “Другая сторона” покосившиеся дома города Перле с покрытыми паутиной и плесенью стенами тоже напоминали лачуги Пятого квартала.

Пражское гетто знало лучшие свои времена в эпоху Рудольфа II, когда там жили прославленные рабби Йехуда Лёв (Лива) бен Бецалель, кладезь полезных поучений, и меценат и финансист Мордехай Майзель (Maisl, Meysl или Mayzl) – оба ставшие персонажами многочисленных легенд. Последний (1528–1611), обязанный своими богатствами, согласно легенде, волшебству двух гномов (“trpaslici”), был “rojsch-hak?l” (ивр. “всему глава”) еврейского квартала и построил там три синагоги, одна из которых носит его имя, общественные бани, здание городского совета и больницу, а также расширил бетхамидраш – высшую талмудическую школу, основанную рабби Лёвом. Знаменитейший благодетель и благотворитель, он одевал бедных, обеспечивал приданым нищих невест и одалживал деньги самому Рудольфу для пополнения его коллекции и войн против турок[736].

Но история еврейского квартала Праги, как и история любого гетто, – это прежде всего история выживания маленького человека в череде преследований и погромов, под гнетом налогов и угроз. Гетто жило не только продажей старья и хлама, здесь встречались ремесленники всех сортов, доблестная гильдия мясников, поставлявших мясо даже христианам. Когда-то здесь проживал мясник, что каждый Шаббат взвешивался вместе с женой, чтобы затем распределить между бедными куски мяса, по весу его самого и супруги[737]. И любопытно, что евреи, умелые пожарники, помогали тушить пожары в прилегающих кварталах, часто служивших трамплином для набегов головорезов и грабителей[738].

Среди кривых домишек гетто расхаживали бородатые евреи в высоких желтых шляпах, верхушки которых часто украшались чудным шариком, в кафтанах, с нашитыми на левой стороне груди кругами из желтой ткани[739]. Нужно трепетно относиться ко всему живописному, особенно когда оно оборачивается горькой нищетой и унижением. Выходя из гетто в Старый город, евреи словно становились фигурками из “jeu de massacre” (фр. “ярмарочный тир”), которых толпа забрасывала камнями и снежками. И катились по земле островерхие шляпы, а в позднейшие времена – цилиндры.