Глава 22

В картинах и стихах “Группы 42” (а также на фотографиях Мирослава Хака, члена группы) бросаются в глаза пространные размышления о фонарях на высоких фонарных столбах, тусклые электрические лампочки в бедных домишках, ореолы и холодный отблеск фонарей на окраинах. “Заря давит светлячков – гноящиеся глаза фонарей”[460], – можно прочитать в одном стихотворении Коларжа, а в другом: “язык фонарей одеревенел”[461]. Иван Блатный упоминает “газовые фонари – пожелтевшие зубы осени”[462] и завершает описание пейзажа: “субботний вечер, время газовых фонарей – как на картине Камиля Лотака – девушка-лунатичка глядит на мяч луны”[463]. В некоторых циклах фотографий Иржи Севера, который был очень близок “Группе 42” и запечатлевал бараки, развалины, бревенчатые изгороди – особенно в цикле “Maskovan? Lucie a jin? setk?n?” (“Замаскированная Лучия и другие встречи”, 1940–1942), мы находим тусклые, еле теплящиеся фонари в тумане, лампы на облезлых стенах, фары похоронных катафалков, длинные тени от фар – затемненные огни военных лет[464].

Мы можем изучать по произведениям пражских писателей двойственное освещение Праги, ее непрерывное сверкание в тумане, ее фосфоресцирование. “Стеклянным оскалом / блестят фонари над мостом”, – говорит в стихотворении “Возвращение” (“N?vrat”, 1921)[465] Иржи Волькер, а Кафка в “Описании одной битвы”: “Влтава и кварталы на том берегу были погружены в ту же тьму. Некоторые лучи там пылали и сияли, словно бдящие очи”[466]. Сколько агонизирующих газовых фонарей горело, вспыхивая попеременно, в “Prager Gespensterroman” (нем. “пражский роман-призрак”) “Хождение Северина во мрак” (“Severins Gang in die Finsternis”, 1914) Паула Леппина: “Гроза разбивала надвое позвякивающее стекло фонарей”; “Перед костелом Крестоносцев зажегся ранний фонарь и наполнил воздух стеклянными тонами”; “Электрические фонари уже сияли, подвешенные, словно луны на деревьях”[467]. В романе Леппина не только в Праге, но и в небе есть фонари: “звезды поздним летом горели как красные фонари”[468].

Герой романа, Северин, тоже принадлежит к семейству ночных пешеходов – пораженный, он блуждает по таинственному, потустороннему городу, сверкающему мерцающими газовыми фонарями (нем. “Gaslaternen”). “Стемнело, и Прага с ее печальными огнями лежала у его ног”. “Под ним в долине простирался город. То тут, то там сверкали огни, словно глаза сонных зверей вдали”[469]. Северину двадцать три года, он бросил учебу, утром работает в конторе, где его тело пронизывают холод и тоска. Он возвращается домой после обеда и падает без сил на кровать, чтобы проспать до вечера. Но вечером, как только зажгут фонари, он выходит на улицу и бродит, словно в китайском театре теней, меж чахлых и мигающих подобий фонарей, на которые можно повесить бирку “absonderlich” (нем. “странный”) – “сделано в Праге”. Побледневший, взбудораженный, встревоженный, подобно уносимой ветром лани, он перемещается из одного заведения в другое, из какого-нибудь “Nachtkaffee” в какой-нибудь кабачок, не находя покоя.

В хрупком сюжете романа чувствуется болезненная усталость, надлом, доводящая до слез неизбывная “Z?rtlichkeit” (нем. “нежность”). Трудно не уловить связь между лихорадочным блужданием героя Леппина по ошеломившему его городу и мимолетностью его любовных увлечений; между боязливостью и неуемным любопытством, с которыми он, подобно лани, пускается в свои изнурительные ночные прогулки по “лабиринту”, и той неустойчивой чувственностью, что бросает его от одной женщины к другой в моменты пылкого опьянения. А затем неизбежно наступает депрессия, от которой нет спасения.

Леппин, “певец той, печально угасавшей, старушки Праги”, как писал Макс Брод, был “поэтом вечного разочарования”[470]. Его “пешеход” – лишь скромная тень в съежившемся городе, подобном личинке ночного мотылька, словно сотканном из ночных чудес и сияния фонарей, страшащемся дневного света. Потому что, говоря словами Карела Гинека Махи, “свеча боится солнца словно вора”[471].