Глава 47

Таким образом, Прага во времена Рудольфа стала прибежищем шарлатанов, обманщиков, мошенников и прочих охотников за чужими кошельками. Нельзя обойти в нашем повествовании и грека Мамунью из Фамагусты, приехавшего в город на Влтаве с двумя черными псами-мастиффами, сущими дьяволами. Сам Мамунья напоминал эдакого сатанинского Паганини, словно с рисунка Франтишека Тихого, прибывшего в Прагу на черной колымаге, в черном смокинге и потрепанном цилиндре. Мамунья выдавал себя за внебрачного сына венецианского вельможи Антонио Брагадина, которого турки схватили при захвате Фамагусты и содрали с него живьем кожу. Он называл себя “светлейший граф” и с помощью золота, которое ему удалось выцыганить у своих пражских меценатов, закатывал грандиозные празднества. Но из-за неприязни Келли ему не удалось закрепиться в Праге, и тогда он уехал в Мюнхен, где в 1591 г. и окончил свои дни в золотом костюме на позолоченной виселице; черти-мастиффы разделили судьбу своего хозяина[692].

Но чемпионом среди авантюристов при Рудольфе II был итальянец Джеронимо (или Алессандро или Джованни) Скота (или Скота, или Скотти, или Ското), астролог и алхимик, но прежде всего мошенник и сводник[693]. В воспоминаниях Дачицкого за 1591 г. мы читаем: “Некий итальянец, житель Праги, осуществлял свое мошенничество, надувая и обманывая людей с помощью ведьмовского дьявольского искусства – звали его Скота”[694]. Родом он был, скорее всего, из Пармы и сначала скитался по Германии, совершая различные махинации, интригуя в матримониальных делах, надувая простофиль своей “доктриной”, которую усвоил “под беневентским орешником”[695].

В Прагу он въехал 14 августа 1590 г. на трех каретах, запряженных сорока лошадьми, сопровождаемый кортежем из всадников. В одной из карет, обитой красным бархатом, сидел он сам, подбоченясь, наряженный, как франтоватый путешественник – усы с заостренными кончиками, в красной шляпе, приподнятые поля которой вздымались над его головой, точно парус. Он поселился в роскошной квартире, в одной из гостиниц Старого Места.

Скота быстро освоился в Пражском Граде, где поначалу все смотрели ему в рот, но Келли, у которого сердце сжималось при виде любого нового алхимика, позволил ему заниматься только астрологией. Удача Скоты была недолгой: уже в 1593 г. мы находим его в одном из деревянных ларьков на Староместской площади, продающим мази и порошок из оленьих рогов, “марсианский”[696] купорос и слабительное из мякоти кассии или участвующим в игре в наперстки.

В пражской литературе Скота появляется как кровопийца и отлученный от церкви богохульник, творец беззаконий, весьма искусно водивший за нос многочисленных баранов и простофиль. Именно его фигура легла в основу самого китчевого из пражских романов ужасов, готического романа “Адское отродье” (1862), в котором Йозеф Иржи Коларж подробно, с пикантными подробностями и часто с использованием нецензурной лексики пересказывает и смакует истории о нашумевших злодеяниях – повешениях, преступлениях, мандрагорах, ведьмах, оккультных ритуалах, ночных шабашах. На этих страницах Джованни Скота, алхимик-хирург, “великий чернокнижник и алебардщик светлейшего князя господина Сатанассо”, словно сбежал из анатомического кабинета: “на выпуклой горбинке его орлиного носа выступал демонический знак, а именно коричневая бородавка, напоминающая паука-крестоносца и обладавшая странным свойством краснеть до огненно-красного цвета, как только в глубине его души зарождалась дикая похоть или злобная страсть”.

Скота живет в ужасном доме, закопченном и почерневшем, с множеством ниш и выступов, с покосившейся деревянной башенкой на стрельчатой крыше и садом, полным сорок, ворон и волков в железных клетках, пену из слюны которых он использует в своих опытах. В его лаборатории красуется атанор из золота и горного хрусталя и разные коробки, в которых он хранит странные предметы: корни травы сидрихмы (чеш. “sidrikma”), одной из семи трав, служащих топливом для атанора, капсулу, полную яда жаб, убитых при свете планеты Юпитер, жало пчелиной матки, зеленую фляжку с пеной слюны бешеных волков, шкатулочку с камнем Анахиты[697], чтобы ловить лучи созвездия Плеяд – камень, который он однажды выкрал среди развалин Мемфиса у жрецов-хранителей быка Аписа в храме Исиды и Осириса.

Чего только там не было. К тому же Скота нанял смотреть за домом морщинистую и высохшую горничную, уродливую ведьму, которую некромант подзывает с помощью свистка:

“Странная бестия была эта Абигайла! Низенькая сгорбленная фигурка, в платье из темной парчи, с продолговатым, темно-лиловым, как у мумии, лицом, и чепцом с длинными лентами, на концах закручивающимися вверх, она напоминала вампира (или Phyllostoma Spectrum, как выразились бы натуралисты), из тех, что по ночам подстерегают уснувших людей и животных, чтобы выпить из них кровь своим острым языком”.

Позднее выясняется, что это страшилище, “удивительнейший предмет оккультной пневматологии”, выходит замуж за Скоту (это был ее второй брак) и рожает ему дочь Лукрецию, прозванную Прекрасной Дьяволицей. От предыдущего сожительства с покойным алхимиком Якубом Бартушем из Курцина у нее были близнецы Вилем и Йошт, которых преследует коварный камергер Рудольфа II, тот самый Ланг (здесь Яхим Ланг), желая с ними расправиться. Обвинив Вилема в убийстве брата (на жизнь которого он сам покушался), Ланг посылает его на казнь, но Вилем ночью 25 мая 1593 г., во время бурной грозы незаметно освобождается от петли, на которой его повесили и находит приют в доме Скоты, когда все уже считают его трупом, давно оскверненным палачом и вскрытым “анатомистами” и прозекторами. Вилем становится последователем доктрины Скоты, этой “пресловутой оккультной и истинной пневматологии, что в эпоху Рудольфа исцелила многих злых духов и изгнала много легкомысленных страстей”. Вместе с самим Скотой и с самим Рудольфом он возвращается к месту казни, той самой виселице, с которой он упал, чтобы найти мандрагору, которая, как известно, растет под виселицами. И он лелеет ее как куклу, моет в красном вине, делает для нее чехол, держит в шкатулке из эбенового дерева с подкладкой из мягкого красного бархата.

Скота желал сделать Вилема бессмертным, чтобы затем сочетать его с таинственной Семпитерной. Эту пражскую проблему продления жизни затронул и Кроуфорд в своем романе “Пражская ведьма” (“The Witch of Prague”), где гнусный горбун, некромант Кийорк Араб, вместе с ведьмой Унорной замышляют продлить жизнь дряхлого старца, перелив в его вены кровь тяжелобольного юноши Израиля Кафки. Скота считает, что человек достигает бессмертия, только если его четвертовать, а затем собрать разрозненные члены в атаноре, где они будут соединены новой бессмертной связью. Столь повышенный интерес к “анатомированию”, диссекции в этом романе связан с тем, что в 1600 г. доктор Ян Есениус провел в Праге первое публичное вскрытие человеческого тела: “В Праге, – можно прочитать в мемуарах Дачицкого, – некий врач-иностранец, пожелав в совершенстве изучить природу человека, выпросил у властей приговоренного к смертной казни и, убив его с помощью яда, разрезал его тело, вскрыл все его члены и изучил все, что находится в теле, особенно вены. Это искусство медики называют «анатомированием»”[698].

Когда Вилем уже лежал на операционном столе под ножом, Абигайла пришла ему на помощь, словно “Безумная Грета” Брейгеля, с кнутом из змей в правой руке и мандрагорой в левой. Скота напустил на нее “целую свору белоснежных кошек”, “множество крупных, омерзительных и зловонных жаб”, “бесчисленное множество быстрокрылых летучих мышей”. Растрепанная, разъяренная, взбешенная, Абигайла защищается с помощью мандрагоры, в то время как Скота глотает одну из змей, чтобы набраться сил. Поскольку Абигайла не сдается, он срывает, словно занавес, алую мантию, покрывающую ее тело, и видит, что одна ее нога – из блестящего металла, а другая – ослиная, что подтверждает принадлежность отвратительной Абигайлы к породе ведьм. Этот поединок с жабами, лягушками, кошками и летучими мышами словно списан со сражения между архивариусом Линдгорстом и безобразной беззубой ведьмой Лизой из “Золотого горшка” Гофмана. Гофмановская ведьма также знается с летучими мышами, совами и черным котом, а студенту Ансельму, заключенному в стеклянный сосуд, она является в своей отвратительной наготе.

В комедии “Голем” (1931) Восковец и Верих спародировали химерический язык, двусмысленную обстановку, ужасные видения, фальшивое рудольфианство и прочие глупости этого смехотворного триллера. Придворный алхимик Иероним Скотта, “некромант и министр Сатаны”, который в романе был соперником Ланга, в сценах этой комедии подыгрывает гнусному камергеру. Скотта, дряхлый старичок, которому, несмотря на астму и склероз, ежедневный глоток эликсира жизни дает достаточно сил, строит ловушки за кулисами, похищает из синагоги шем[699], душит своей длиннющей белой бородой астролога Брженека и вешает его на виселице – но тот оказывается живым, потому что у него, как и у Вилема из романа “Адское отродье”, оборвалась веревка[700].

В романе Йозефа Сватека “Астролог” (1890–1891) придворный астролог (Александр Иероним) Скотта напоминает скорее графа Калиостро, чем Сатану: лиса, лицемер, подхалим, поднаторевший в разных мирских хитростях, мастерский интриган, способный вступить в сговор с придворными злопыхателями, речи его словно мед, а на вкус – горче колоцинта[701], с помощью коварных уловок он соблазняет простофиль. Сватек ассоциирует его с патрицием Кораликом из Тешина, который на самом деле был покровителем Сендивогия, а также вносит в его биографию некоторые черты из жизни Келли и Джона Ди, тем самым запутывая все до невозможности.

Скотта у Сватека манипулирует с магическим зеркалом, найденным за сто лет до описываемых событий на могиле некоего галльского епископа, знатока алхимии. “Волшебная стеклянная сфера”, “открывающая далекие вещи”, однажды оказывается во владении немецкого алхимика Сетониуса, который и дарит ее Скотте. Зузанка (чеш. Zuzanka), дочь состоятельного человека Коралека, мечтает выйти замуж за своего жениха Ольдриха Рабштейского из Чиханова (чеш. ?ihanova), отправившегося в Испанию за счет Рудольфа II. А пармский авантюрист, желающий стать зятем зажиточного аристократа, чтобы присвоить приданое, показал ей в том зеркале для катоптромантии[702] ее возлюбленного, держащего в объятиях мадридскую девицу, и разбил ее сердце.

Но как обесценен у Сватека этот инструмент, являющий “предсказательные эктоплазмы”[703], – здесь это обычный стеклянный шар, в линзе которого увеличился анемичный образ, созданный шарлатаном Скоттой. Чтобы усилить плутовство своего персонажа, Сватек повествует о другом обмане, совершенном им по сговору с антикваром Якубом Де Страда. Скотта прячет в лесах Брандиса-над-Лабой гроб с мумией фараона, а затем “обнаруживает” его в присутствии Рудольфа II, чтобы доказать, мол, якобы в древней Богемии существовали египетские некрополи. Но из мумии выпадает транспортная накладная агента, продавшего ее для императорских коллекций, и обманщика заточают в Белую башню.

Через три года Скотта выходит из тюрьмы, и ему ничего не остается, как с утра до вечера торговать в деревянном ларьке травяными настойками, огуречной травой и слабительными эликсирами.

Можно утверждать, что в пражской литературе Скотта – распространенный персонаж, воплощение гнусных пороков – соединяет в себе опыт чернокнижников с бесстыжим проворством грабителей и бандитов, бороздивших Богемию времен Рудольфа. Скотта стал прототипом всех итальянских мошенников, осевших в городе на Влтаве. Сватек не упускает возможности назвать его “коварным итальянишкой”, “итальянским мошенником”, “высокомерным итальянцем”, “итальянским авантюристом” и отметить его “дьявольскую итальянскую хитрость”. По этому поводу вспомним, что в рудольфинскую эпоху в Праге нашли пристанище многочисленные преступные банды итальянцев – наемных убийц, вооруженных пистолетами, которые назывались “bambitky” или “panditky”, от слова “бандиты”. Чтобы положить конец мародерству и убийствам, Рудольф повелел воздвигнуть три деревянные виселицы – ужасные подмостки правосудия, – на которых повесили многих мародеров[704].

Скотта послужил прообразом для некоторых мошенников – персонажей пражской литературы. В процитированной выше поэме Эразима Воцела “Лабиринт славы” дьявол утверждает, что он принадлежит к итальянскому роду Герцога любви, огорчен тем, что скатился (так же, как Скотта) до продавца мазей по имени Духамор. А перед собранием корифеев он называет себя “итальянским учителем” и хвастается, что якобы преподавал “в славном болонском университете”[705]. Со Скотта мы можем связать также хитрого Восилку из пьесы-сказки Й. К. Тыла “Волынщик из Стракониц” (“Strakonick? dud?k”, 1847), студента-неудачника, бродягу, тунеядца, подхалима и сутенера.

В конце концов, в памяти остается какое-то смешанное и беспокойное чувство от Златой улочки с ее карликовыми домиками. Образы бесчисленных адептов и уличных зазывал, что достигали берегов Влтавы, словно накладываются друг на друга благодаря похожести их судеб и образуют одно огромное составное пугало шарлатана-алхимика, пританцовывающего над Прагой с мошеннической гримасой на физиономии, словно искаженное в анаморфозе[706]. О слепота, о безрассудство, о мании этих ненасытных людей! Вся эта возня, трюкаческая лихорадка, все эти проклятые мошенничества канули в Лету, оставив по себе лишь свинец, дым и адскую тоску. Ни один эликсир не способен продлить жизнь. Да и было ли там золото, кроме того, что пошло на золочение виселиц?