Глава 84

В начале xviii века на Карловом мосту появилось множество статуй, венчающих победу контрреформации в Чехии, триумф церкви, получившей большую власть после Белой горы, а также широкое распространение католической веры в самые отдаленные уголки страны. За восемь лет (1706–1714) на длинных горизонтальных перилах, на мощных, глубоко забитых опорах, появилось множество скульптурных композиций, выстроившихся в ряд, словно имена в литании. Если на островке Кампа поэт томится в удушающей тесноте стен, которые нередко ставят в основу “самую частую барочную статую – статую смерти”[1180], то на этой висячей авеню, созданной по образцу моста Святого Ангела в Риме, святые с кимвалами звенящими – с их визионерским пылом и жаждой трансцендентности – окружены воздухом, водой, облаками, лазурными балдахинами небес и гомоном чаек, пикирующих с небес на воду. Факультеты, монастыри и целые династии дворян и буржуа доверили создание скульптур из песчаника разным скульпторам, среди которых были Матей Вацлав Якель, Ян Олдржих Майер, Фердинанд Максимилиан Брокофф, Матиаш Бернард Браун. Пыльные процессии с полевыми цветами тянулись из провинции Моравии и Чехии, произнося “Отче наш” перед этой витриной “небесной аристократии”.

Но нельзя в полной мере прочувствовать загадочность Карлова моста, не рассматривая его в единстве с архитектурой окружающих его строений, которая, по словам Милоша Мартена, единодушно отражает “весь драматизм латинской духовности”[1181]. Со стороны Старого города находится уютная и милая маленькая площадь Крестоносцев (Кржижовницкая), кладезь барочных украшений, “смеющаяся клумба”[1182], к краям которой выходят церкви Святого Спасителя и Святого Франциска, не говоря о Клементинуме. Со стороны Малой Страны – собор Святого Микулаша, над которым “по чьему-то невероятному капризу расположился перевернутый изумрудный кубок медного купола, словно триумфальный маяк”[1183]. В панораме Старого города церковь Святого Франциска монастыря ордена крестоносцев с гибким изгибом ее гладкого и легкого купола встречается со шпилями башни моста – так готика и барокко сплетаются в едином созвучии. И этому согласию с другой стороны моста вторит великолепное единство готической башни въездных ворот Малой Страны и малахитового купола церкви Святого Микулаша, “огромной зеленой розы”[1184], которая гармонирует, в свою очередь, с куполом церкви Святого Франциска Ассизского.

На портике фасада и на крыше церкви Святого Спасителя, в нишах фасада и на аттике храма Святого Франциска Ассизского примостилось множество статуй евангелистов, иезуитов, богословов, епископов, ангелов с атрибутами страстей Христа. Отсюда, от этого обиталища и сонмища святых, от портика церкви Святого Спасителя начинается шествие скульптур из песчаника, обосновавшихся на перилах моста. Словно апофеоз чешского барочного искусства, это величественное шествие направляется дальше – к церкви Святого Микулаша – зеленому куполу с его игрой полусфер и треугольников, который словно надувается, по мере того, как к нему приближаешься от глиптотеки статуй на мосту.

Сейферт вспоминает пчел, которые весной, окоченевшие, словно они родились подо льдом, вылетают из-под сутан святых и прочих христовых воинов, стоявших ровными рядами на Карловом мосту[1185]. Этот “строй” статуй из песчаника, который иноземному путешественнику кажется двойным строем мушкетеров[1186], являет собой также бесценный образец самых различных церковных облачений: далматики, митры, береты, епископские посохи, фелони и прочие священнические ризы из развевающихся тканей, с каскадами драпировок на сутанах, напоминающими бушующие волны. К этому набору всех видов облачений присовокупляется целый арсенал атрибутов: кресты, Евангелия, цепи, четки, нимбы на палочках, словно сахарная вата нашего детства, книги и гусиное перо святого Фомы, вазы со сценами жития святого Антония Падуанского, свод законов святого Иво, палица Иуды Фаддея, сосуды с мазями Косьмы и Дамиана.

Вокруг этих небесных покровителей собрался также небольшой “зоопарк”, целый небесный проспект, обиталище херувимов. Один ангелочек несет корзину с хлебом, другой с помощью раковины хочет вычерпать все море, третий несет улей, другие держат гербы, картуши и атрибуты различных покровителей. Кто-то забирается на скалу, кто-то кружится в воздухе, словно крылатый цветок. В скульптурной группе святого Гаэтано головки ангелов вместе со стайками каменных облаков окружают обелиск, который завершается огромным сердцем. Хотя в этом сонме собраны по большей части местночтимые святые, он демонстрирует столь характерный для барокко экзотизм[1187]. Мне вспоминаются турок и еврей в скульптурной группе святого Викентия Феррера и святого Прокопа Сазавского (бородатый еврей, обернутый в талес, с морщинистыми руками, словно посланец легендарного рабби Лёва), турок-надсмотрщик над узниками-христианами на пьедестале святого Феликса де Валуа и святого Жана де Мата, индийский принц и два пажа, стоящие на коленях перед святым Франциском Ксаверием, поднимающим крест, негр, татарин, самурай, индус, расположенные на постаменте той же самой скульптурной группы, Азия в роскошных одеяниях волшебницы в скульптурной группе Святого Игнатия Лойолы[1188]. Некоторые скульптуры влтавского конклава особым образом отпечатываются в памяти. Наибольший интерес вызывает скульптурная группа святой Лютгарды. Обращаясь к Христу, барочный поэт и органист Адам Михна из Отдрадовиц писал: “Святая Лютгарда, вечная – твоя обожаемая любящая дева, – нашла в твоем сердце священную трапезу… и вкусный сладкий мед”[1189]. Удивительная баллада из камня, выполненная Матиусом Бернардом Брауном, изображает воздыхания этой цистерцианской святой, возлюбившей Христа. А надпись гласит: “Vivificum latus exugit cor mutuans corde” (лат. “Оживляющее тело высасывает сердце, беря взамен сердце”). Лютгарда, томящаяся пылким чувством, словно роза в разгаре лета, стоя на коленях, обнимает колени Христа, левая рука которого пригвождена к кресту, а правую Он положил на плечо своей мистической возлюбленной. Эта сцена отражает почти плотскую страсть и необузданные грезы наяву, с амурами на облаках в качестве свидетелей – эдакий тет-а-тет земли и небес, драматизм которого подчеркивается асимметричным расположением всей скульптурной композиции на тяжелой каменной глыбе столь же волнообразной формы, как и широкие, свисающие рукава развевающейся туники цистерцианки. В своем неистовом беге и буйстве все скульптуры Брауна – одного поля ягоды, но еще более свирепый вихрь взъерошивает и перемешивает натянутые и буйствующие одеяния, которые обвивают испещренное градом морщин уродливое тело другой статуи скульптора, уже не из этого ареопага, и даже высеченной не из песчаника, а из липы, – наводящего страх и ужас святого старца Иуды Фаддея.

Самое пугающее существо из глиптотеки моста – это Турок из скульптурной композиции Брокоффа, так называемый “Турок на мосту” (Turek na most?), который по степени странности может сравниться с Големом и с бородатым привидением святой Старосты (нем. Heilige K?mmernis) в Лорете. Скульптурная группа представляет святого Феликса де Валуа и святого Жана де Мата, основателей ордена тринитариев, которые боролись за освобождение христиан из рабства неверных, с которыми вместе почему-то затесался славянский святой Иван. Три покровителя расположились на скалистой темнице, из зарешеченного окна которой высовываются, все в искривленных позах, три несчастных христианина с мольбой о помощи. Опираясь на скалу, хмуря брови, дремлет невозмутимый, величественный страж этой пещеры, янычар с большим животом и свисающими усами, в расшитом кафтане, с кривой турецкой саблей и в тюрбане. Его злой сторожевой пес сидит почти на парапете и словно обнюхивает прохожих. Олень святого Жана де Мата застыл над крутым обрывом, как бы прислушиваясь к воплям трех несчастных. Общее расположение скульптур напоминает расположение фигурок в барочных вертепах и статуэток, высеченных ремесленниками из горных пород в Крушне Горы (Рудных горах)[1190].

Оскар Винер рассказывал, что Лилиенкрон во время своих беззаботных прогулок по Праге от души смеялся, увидев угрюмую физиономию Турка, и даже запустил апельсином в открытую пасть цербера[1191]. Отголоски язычества еще прослеживались в провинциях Миттельевропы (Срединной Европы), когда Брокофф изваял эту статую (1714). Образы турок, как воспоминание о набегах, которые они совершали в 1683 г. вплоть до Вены, встречаются повсеместно в произведениях барочного искусства Чехии: и не только в живописных полотнах и скульптурах, но и в балаганных песнях, в вертепах, в народных комедиях, на маскарадах в честь святого Микулаша и на карнавале[1192]. Мустафа с Карлова моста предстает в ином образе, в нетипичном для чешского барочного образа турка[1193] – он не какая-то кариатида, не побежденный раб, а почти призрачная сущность, вселяющий ужас тюремщик, почти адский персонаж в духе Майринка.

В своем рассказе Эгон Эрвин Киш повествует о богатом немолодом купце, торговавшем персидскими коврами, армянине Задриадесе Патканяне, который, переехав в Прагу, женился на Милушке, юной дочери седельника. Днем и ночью он носил при себе саблю, с помощью которой в Эрзуруме он отправил на тот свет свою первую жену[1194]. В воображении напуганной Милушки жестокий армянин соединился с образом злобного Турка с моста. Пока он болтался по кабакам, молодая жена бегала к столь же юному любовнику по имени Тоник. Однажды поздно вечером, возвращаясь со свидания, Милушка бросила камень в кривую саблю каменного мусульманина, и оружие, отлетев от статуи, упало и вдребезги разбилось. Армянин, который ждал жену уже несколько часов и с ума сходил от ревности, занес уже было с ехидной усмешкой саблю над головой Милушки, но вдруг в ужасе обнаружил, что в руке у него остался один эфес[1195].

Во всех статуях на этом мосту – как в тех, что надменно устремляют известковые глазницы в небесную даль, так и в тех, что предаются неистовому экстазу или обращают язычников в христианство и творят чудеса – есть что-то театральное – в их жестах, в выражении эмоций, в этих растрепанных одеяниях. Горделивость, высокомерие и некоторое бахвальство сочетаются со стремлением победить тяжеловесность, прибивающую их к земле. Мне вспоминается напыщенность фигур святых Косьмы и Дамиана, которые, словно два шарлатана, выставляют напоказ свои лекарства; подобная пафосность и в образе святого Иво, покровителя адвокатов и крючкотворов, и в фигуре святого Викентия Феррера, воскресающего мертвеца из гроба, и в статуе святого Прокопа, великого укротителя бесов, под которой свернулся калачиком дьявол.

Среди этих святых нет ни одного статичного и степенного, и, в отличие от самой Праги, ни один из них не страдает кататоническим синдромом[1196]: на своих высоких пьедесталах, подобных крутым скалам, эти небесные клоуны-эквилибристы разыгрывают несколько представлений одновременно. Чтобы вовлечь прохожих в эту игру, некоторые фигуры настолько выступают, что к ним можно прикоснуться: пес Турка, к примеру, или ангел у святого Франциска Борджиа, который уселся на пьедестале, непринужденно свешивая ножки. Даже-после заката статуи не прекращают общаться. Ходили слухи, что когда-то в полночь они беседуют друг с другом с таким пылом и красноречием, что иные богословы позавидовали бы, а в кабаках пьяницы пересказывали эти воображаемые беседы.