Глава 93

В кафе, в кабаках, на улицах Праги обреталось огромное количество всяких чудаков, насмешников, фигляров, паяцев, которые соревновались в степени проявления своих странностей[1248]. Портреты эксцентричных особ начала прошлого века встречаются на страницах романиста и драматического актера Йозефа Иржи Коларжа. С лицом, вымазанным белой и розовой глиной, бровями и волосами, крашенными сажей, в жилетке в цветочек, в светлых кожаных штанах и во фраке бродил по Праге учитель танцев, барон Бонжур. Его легкомысленная возлюбленная Сидони сбежала с цирковым наездником. И барон, обычно столь меланхоличный, мелкими менуэтными шагами обошел весь город, в своем красном галстуке-бантике, шепча: “Сидони, Сидони!” и держа в левой руке в грязной желтой перчатке букетик завядших цветов, словно офицер в “Игре снов” Стриндберга[1249].

Розиной и Розалией (дамочками с мопсом) называли двух близняшек-старых дев, с абсолютно одинаковой внешностью, жестами, грубыми голосами, у которых в конуре на улице Покойников в Малой Стране жил их раскормленный мопс[1250]. Тощие, сморщенные, хмурые, с ястребиными клювами и серыми глазами злобных кошек, они носили одинаковые выцветшие платья с истоптанными шлейфами, черные вуали и, как истинные демонические сущности, плоские фиолетовые шляпки, на верху которых кокетливо подпрыгивал пучок изгрызенных мышами фазановых перьев[1251].

В конце прошлого века у пражских буржуазных семей в ящичке в секретере или на полке в бельевом шкафу хранились толстые альбомы дагерротипов в полный рост, а также поясных портретов[1252] – этакий ларец воспоминаний и реликвий; многие держали его в гостиной, на овальном столе, откуда он подмигивал напыщенным креслам, обтянутым перкалью, фарфору, нелепым статуэткам, серебру в застекленном серванте. В доме Глоха на улице Каролины Светлой я обнаружил интересный альбом со старыми фотографиями, которые изображают на фотопластинках из посеребренной меди предсказывателей результатов лотерей с сальными физиономиями, “египетских оракулов”[1253], пафосных чтецов харчевен, торговцев тайнами, слегка облезлых актрисок, но, в основном, дураков и чудаков конца xviii – начала xix века.

Среди пражских шутов конца xix столетия особым образом выделялся Карличек Бумм, несчастный, выживший из ума из-за неразделенной любви или, как многие считали, из-за того, что он потерял все свое имущество при пожаре[1254]. Скорбный, словно оракул, он сидел на ступеньках вокзала на улице Гибернска и продавал бумажные разноцветные флажки. Вокруг Карличека вился всякий сброд, дразня его, словно Иону Идиота в “арабеске” Неруды[1255]. Но его кротость порой сменялась диким буйством, он разражался градом ругательств, если какой-нибудь нахал орал ему в ответ фразу: “kapsa ho??” (“карман горит”). О Карличеке даже сложили песню на смеси чешского и немецкого с детскими рифмами, в духе считалочек Вильгельма Буша.

С его мрачной физиономией контрастировало радостное лицо пана Доктора, психа, который слонялся по Малой Стране с очками в роговой оправе без стекол и доброжелательно всех приветствовал, словно лицемерный адвокат, щеголяя своим латинским языком. Другой сумасшедший, по прозвищу “Халупка, танцуй!”, по ночам в кабаках, за похвалу добряков и за пару монет копировал неуклюжие ласки и танцы медведей[1256]. В темноте по Пражскому Граду бродил спящий Хонзичек с котомкой за спиной, набитой кренделями, достававшимися бездельникам, старавшимся не будить чудака, похожего на лунатика[1257]. Торопливо семенил посреди проезжей части, подвешенный за свой громадный нос, Якоб Вейс, по прозвищу Гашиле, главарь нищих, оракул попрошаек, который, собирая милостыню в тавернах, не брал меньше десяти краций[1258].

Какой-то лимб, бедлам ненормальных. Однако в чудаковатости никому не удалось обойти Табачного мужчину, который выделывал пируэты на улицах Праги в 70-х годах xviii века. Верзила с орлиным носом, в коричневом костюме, в рубашке из набивной хлопчатобумажной ткани с коричневым рисунком, с развивающимся шелковым коричневым шейным платком, в коричневой шляпе, туфлях из коричневой ткани, коричневых перчатках, зажимавший между пальцами сигару с виргинским табаком, словно барон Виктор фон Дирзстай на одной из картин Кокошки. У него даже волосы были коричневыми, и из коричневых волос был сплетен длинный шнурок для часов. Только очки у него были с белыми стеклами, но иногда он их протирал коричневой тряпочкой. Так, весь в коричневой гамме, к тому же со смуглой кожей и с мрачного вида усами, он походил на огромную сигару, на памятник никотину – не случайно люди прозвали его Виргиниус.

Страстный любитель табака, как Манилов в “Мертвых душах”, Виргиниус (вернее, писатель Эдуард Мария Шранка – наполовину чех, наполовину немец) держал в огромном шкафу за стеклом различного рода приспособления для курения: пенистые трубки с серебряной отделкой, мундштуки самых разнообразных форм, трубки из орехового корневища, из янтаря, из обычной и обожженной глины, турецкие наргиле и сибуки, обернутые в шелковую ткань и парчу, украшенные канителью и жемчугом, трубки для курения опия, спички, старинные огнива, агатовые и стеклянные блюдца с щепотками тертого нюхательного табака. Напротив этого массивного шкафа в секретере чуть меньшего размера громоздились книги – как современные, так и старинные – о возделывании и использовании пасленовых растений.

Комната-музей Виргиниуса могла похвастаться коричневыми стенами с зелеными арабесками в виде листьев табачного дерева, а также целой серией изображений различных привычек курильщиков. Пол, внутренняя перегородка, ковер и кровать (начиная от наволочек на подушках, заканчивая перинами и покрывалом) – все было коричневым. Коричневые тапочки под кроватью. На столах Виргиниус раскладывал пирамиды и коробки с блестящим табаком – как скрученными в трубочики, так и крошеным, пачки марилэнда, скребки для чистки трубок, канделябры, чтобы от них поджигать сигары с помощью бумажных скруток под названием “fidibus”, и еще всякую всячину, используемую курильщиками. Помимо историй о перчатках, пиве, супе, он написал “коричневую книгу”, в которую вошла сотня различных историй, связанных с табаком[1259].