Глава 56

По ночам в гетто стекались самые отъявленные пьяницы и дебоширы Праги. “Вот увидите, – говорит Исаак Лакведем Аполлинеру, – по ночам здесь каждый дом превращается в вертеп”[799]. Улочки Пятого квартала изобиловали кабаками, борделями и прочими приманками. Завсегдатаи пропахших плесенью и затхлостью кабачков, где всегда было накурено, теснились в маленьком зале при свете керосиновых ламп, отбрасывающих желтоватый свет на их опухшие лица[800]. По декрету 1862 г. бордели водружали над дверью на длинном железном стержне красные фонари[801], – подобные фонарям в хонки тонк[802] и салонах района Сторивилль в Новом Орлеане в эпоху начала джаза[803].

Тот, кто рискнул бы шляться по ночам по лабиринтам гетто, при колышущемся пламени редких газовых фонарей, встретил бы там стаи соблазнительниц: “flundry”, “fuchtle”, “bludi?ky”[804], – зазывавших прохожих наглым движением грубо накрашенных губ или жестами рук, подмигиваниями или задранной юбкой, чтобы продемонстрировать светло-зеленые чулки (нем. “Zeisiggr?n”)[805]. На некоторых улицах почти в каждом доме был отель с проститутками[806], из дверей и окон которого подмигивали старые сводницы, эти разоруженные шлюхи, с отвисшими грудями. “У каждой двери стояла или сидела, накинув на голову шаль, какая-нибудь матрона и бормотала призывы к ночной любви”[807].

Зеленые чулки, подслеповатые фонари, подобные флаконам с красной микстурой, порочной ночью в гетто. Во многих борделях музицировали слепые арфистки. Там были даже “салоны” класса люкс (как “Салон Аарон”, описанный Паулем Леппином), с фортепьяно и комнатами, полными зеркал и лепнины на стенах, в которых увядшие и дородные путаны, достойные картин Жюля Паскина, эти “jepti?ky” (чеш. “монашки”), как их называли в некоторых пражских песенках[808], лениво волочили шлейфы в стиле модерн по толстым коврам. Провинциалы, которым довелось попасть в Пятый квартал в поисках развлечений, рисковали проснуться без кошелька, часов и колец[809]. В мрачные кабачки и злачные места нередко заглядывали, ища укрытия, преступники, мошенники и прочие прохиндеи, как, впрочем, и жандармы в охотничьих шляпах с петушиными перьями[810], что за ними охотились.

Самое удивительное, что рядом с обителями нечестия, в Пятом квартале продолжали жить в своих домах строгие ортодоксальные евреи, отмечавшие праздники в соответствии со старыми традициями. Так что случалось, что к грохоту танцзалов, крикам уличных пьянчужек, звукам арфы и развязному смеху потаскух примешивалось монотонное пение субботних молитв, доносящееся из синагог[811].

На исходе xix века чудаковатые персонажи усилили двуличность, разнородность, экстравагантность Йозефова. На его улочках, осаждаемые ватагой галдящих мальчуганов, прогуливались низенький, тщательно одетый и гладко выбритый, пан Веле, по прозвищу “Wehle mit dem Parapl?h” (нем. “Веле с двумя зонтиками”), так как у него всегда при себе были два зонтика – от дождя и от солнца, один раскрытый над головой, второй – сложенный под мышкой, в зависимости от погоды, и меланхоличный Хаим Паф, по прозвищу “Паф с кожаным пистолетом” (нем. “Paff mit der ledernen Flinte”), что убегал, крича от страха, если внезапно кто-то подбегал к нему с криком “пиф-паф”[812].

Потерпевшие любовную неудачу субретки, дамы в шелестящих шелках – все, кому не терпелось узнать свою судьбу, стекались сюда со всех концов Праги, чтобы спросить совета у хироманток или ведьм, которых в Пятом квартале было хоть пруд пруди. Эти ясновидящие жили в облупленных каморках, куда можно было добраться только через лабиринты галерей, коридоров и других комнат, переполненных жильцами, что пялились на посетителей косыми и алчными взглядами. В конурах, тесных словно капканы, хиромантки манипулировали толстыми колодами карт, мелками, бутылками с илистыми жидкостями, книгами по геомантии. А рядом с такими мегерами часто мурчал адский черный котище с совиной головой[813].