Глава 76

Похоронный город, где поедают пирожные rakvi?ky, и внешне, и по названию представляющие собой маленькие гробы, и где гробы соскальзывают с траурных тележек, а доктор Казисвет прямо во время похорон воскрешает советника Шепелера[1068]. Это город алхимических эликсиров, где бледная, морщинистая юная Исмена принимает мышьяк и становится очаровательной, словно Мадонна с полотен Мурильо, хотя и ненадолго, так как яд ее же и убивает[1069]. Это город чернокнижников, где украшение из опала, теряя свой блеск, приносит неудачу[1070]. Это город необыкновенных чудес, где невероятный цветок, эфиопская лилия, засохшая в гербарии, влияет на судьбу людей[1071]. Это город, в котором без устали разбойничают призраки, словно сорняки.

“Скелеты и страшилки наподобие черепа “Keep Smiling” (“Улыбайся”), всадники без головы и плачущие белые девы, высушенные прозрачные монахини, те, кому удалось избежать виселицы, и те, кто взошел на эшафот, заколдованные скряги и мертвые некрещеные младенцы, рыдающие мошенники и злобные высокомерные феодалы”[1072]. Страждущие души, огненные оболочки, подбитые в грудь кровоточащие скелеты, обезглавленные останки, ведьмы, призраки в различных обличьях, звери апокалипсиса, воплощенная зараза, Богом наказанные обездвиженные калеки, духи с гербов, глашатаи чумы в беспокойстве бродят по мрачным ночным улицам Праги[1073], по извилистым улочкам, расходящимся от улицы Янский вршек по склону Градчан, бродят по коридорам зданий с загадочными гербами[1074], по криптам и разрушенным кладбищам, по старинным, но уже оскверненным монастырям (особенно доминиканским), среди домов чудаковатой формы, как тот, “У золотого колодца”, по ужасающим опустевшим дворцам, вроде Чернинского дворца, рядом с которым принцесса Драгомира провалилась в ад, оставив после себя невыносимый серный смрад. От всех этих жутких пражских историй, отдающих дьявольщиной, даже у мавробойца поджилки задрожат.

Пражские привидения все вместе щебечут по краям моих страниц, как сверчки и лягушки на лугу летними вечерами. Опустив мелкие подробности, я остановлюсь лишь на некоторых представителях этой злосчастной компании привидений, получивших известность благодаря россказням и мифам. В бывшем доминиканском монастыре на Кармелитской улице, который на некоторое время превратился даже в театр, бродит актриса Лаура л’Ачефала, любовница очень богатого и чванливого графа. Когда муж узнал об измене, он, будучи расчетливым человеком, отрубил ей голову, положил ее в коробку и отправил дворянину. С тех пор Лаура стала бродить по коридорам в розовых цветастых шуршащих одеяниях, звеня браслетами на запястьях и жемчужным ожерельем на обезглавленной шее[1075].

В малостранском костеле Святого Яна на Прадле, в бывшей больнице для бедных и прачечной, когда-то жила скаредная вдова, которая спрятала свои незначительные сбережения в склепе. Каждую ночь привидение в образе черного монаха, который некоторым являлся под видом истекающего кровью прелата, умолял ее дать ему хоть один талер, потому что он когда-то обокрал дом Божий и хотел загладить вину. Вдова долго сопротивлялась, окропляя все вокруг своей постели святой водой, но в итоге, мучимая бесконечной бессонницей, кинула ему, словно уличному певцу, один талер. Монах вспрыгнул на черную повозку, которую тащили два черных козла, с невероятным грохотом проехал сквозь распахнутые перед ним ворота и исчез. Но монета оказалась фальшивой, и следующей ночью монах снова явился к вдове, чтобы задушить скупердяйку. И каждую ночь у костела Святого Яна на Прадле из-под земли выскакивает и мчится огненная повозка, запряженная дьявольскими животными, с истекающим кровью настоятелем или черным монахом, а среди шума и грохота слышится щелканье хлыста и блеяние. Привидения рождают привидений, жадная вдова тоже, словно дух, бродит по этому костелу с клеймом в виде фальшивого талера на лбу[1076].

На Лилиовой улице в Старом городе во внутреннем дворике костела Святого Вавржинца (Лаврентия) каждую пятницу после полуночи на белой лошади, извергающей из ноздрей пламя, в белом плаще с красным крестом появляется обезглавленный тамплиер, который в одной руке держит поводья, а в другой – собственный череп[1077]. Каждую ночь из бенедектинского монастыря на Хибернской улице выезжает на трехногой кляче Черный Испанец, косой на один глаз, в надвинутом на физиономию сомбреро, с длинной и тонкой, словно мышиный хвостик, бородкой, при этом шляпа часто покрывает весь его затылок[1078]. А из церкви Святого Якуба в полночь выходит безмолвная тень бледного латыша, виртуозно владеющего шпагой, с красным шрамом посреди лба, в красной шляпе, с истерзанным лицом и зверским взглядом[1079]. На Янском вршке каждую ночь разъезжает безголовый скелет в огненной повозке[1080]. Бегают обезглавленные церковники; монашки карабкаются по стенам, за которыми они провели всю жизнь; сквалыги-мельники ездят по городу на четверке лошадей[1081], везут тошнотворный товар на ярмарку для призраков. Я бы поостерегся приближаться к этой армии призраков, которые вышли из пражских легенд.

По Козьей площади бродила тучная пани в пышной накрахмаленной юбке с огромной связкой ключей. При жизни она развлекалась тем, что мучила портних и домработниц, требуя, чтобы ее кринолины были шарообразные, как огромные колокола. А теперь она дует на всех прохожих, пытаясь надуть их, словно воздушные шары[1082]. Наглая еврейка с черными как смоль волосами и такими же чернющими глазами появляется из темноты борделя “У десяти девственниц” на Озерове и, сгибаясь в дугу, трясясь всем телом в похотливых позах, заманивает гуляющих полуночников: она кружится в танце с прохожими, посылает им воздушные поцелуи, пока те не упадут без чувств[1083]. Когда-то другая зазывала, томная красавица, каждую пятницу в полночь выходила из серебряной кареты, бродила по церковному кладбищу Святого Мартина в Вышеграде и печально напевала. Однажды какой-то юноша из окна напротив решил подыграть ей на гитаре. Взглянув на него с жадностью, она пробуравила ему сердце, убедила его сесть к ней в карету и ограбила его[1084]. Одна девушка, тоже из зазывал, прибыла в Прагу в 70 г. xviii века, вся в побрякушках, в черной вуали и в безвкусном черном шелковом блестящем платье. Она поселилась на постоялом дворе “У черной лошади” в Прикопском. Эта странная дама, которая объездила весь свет, угощала ужином за пятьдесят тысяч флоринов каждого юношу, готового провести с ней хоть одну, но восхитительную ночь. Много фанфаронов и щеголей, что поднимались к ней в комнату, умчались оттуда в холодном поту и онемев от ужаса после того, как увидели на шее этой чужестранки в черном жуткий череп[1085].

Стоит привести еще одну историю, имевшую место в уже упоминутом доме “У золотого колодца”. Некоему кондитеру поступил заказ на Рождество изготовить фигурки двух обезглавленных испанских привидений, кавалера и его супруги, которые по ночам бродили по мрачному замку. Оба несчастных явились ему с головами на плечах и умоляли кондитера придать реальный облик сладким фигурам, которых он вылепил, а затем извлечь из того погреба, в котором их убийца и спрятал. Кондитер, не испугавшись, повиновался и похоронил их как положено, за что выручил горсть золотых из их сбережений, припрятанных в развалинах замка[1086]. В доме “У черного кота” на Панской улице, когда чума унесла жизни хозяина и его жены, коварный слуга убил их трех дочерей, чтобы обокрасть дом. Но огромный черный кот с загнутыми когтями вцепился ему в грудь и круглыми сутками висел на его груди, расцарапывая ее своими крючковатыми лапами. И тщетно слуга носился по улицам города, в бешенстве умоляя прохожих снять с его груди это адское животное: кота никто не видел[1087]. А кто тот старикашка в шляпе с перьями и в сапогах, который, выходя из иезуитской церкви Святого Варфоломея, отмахивается кулаками от злобного мастифа? Это граф Дейм, который не может обрести покой, так как при жизни превратил человека в собаку. И тот пес никогда не обретет посмертного покоя, если не вернет себе человеческий облик. Но дело в том, что граф после смерти уже не способен совершать превращения[1088].

Во дворике Эммаусского монастыря по ночам бродит безголовый монах, негодяй, транжиривший направо-налево полученные пожертвования на женщин и выпивку. Он дошел до того, что украл из часовни облатки, за что ему отрубили голову[1089]. Запачканные и жирные дождевики, рясы, торсы, лишенные облика, так и бросаются на нас, моля о погребении и отмщении. Было время, когда появление привидений служило дурным предзнаменованием. В 1713 г. однажды холодной мартовской ночью во время метели и пурги “Великая чума” пришла в город в обличье всадника, выезжающего на страшной кляче из какой-то гостиницы в Старом городе. Лицо у него было желто-восковое, лиловые губы пересохли, а на голове – огромные черные перья, свешивающиеся с завязанных в узел золоченых шнурков. Под плащом находился только его скелет. Первой жертвой эпидемии чумы, вмиг охватившей всей страну, стала миловидная горничная в гостинице, которую он прижал к груди и поцеловал своими зловонными устами, когда та пришла наводить порядок в комнате[1090].

Но с некоторыми привидениями так и не удалось справиться. В декабре 1874 г. в районе Подскали, в доме господина Прохазки, когда-то, видимо, принадлежавшем иезуитам, кто-то назойливо играл на трубе, так что земля содрогалась, а вокруг слышался звон тарелок и льющейся воды. Кто-то заявил, что видел, как по воздуху летала шляпа иезуита. Кто-то считал, что это буйствовал дух убийцы целой семьи. Старушки ставили свечи, обильно окропляли святой водой и делали ставки в лотерею. Как один лающий пес заставляет лаять всех собак в округе, эти звуки породили общий грохот. Спустя три недели этого гама замолчал призрак той трубы, мелодия которой уже вошла в моду и вместе с полькой стала частью стандартного репертуара музыкальных кафе и танцплощадок[1091]. В то время вся Прага собиралась в театре Бергера, в деревянном шатре, на сцене среди игры зеркальных отражений в густом тумане во весь голос выли и извивались чудовища, скелеты, зомби, призраки, которых работник сцены тщетно пытался обезглавить, гоняясь за ними и целясь в них своими рубящими ударами[1092].

Ярмарочные песни, “питавали”, слезливые народные песни Попелки Билиановой, сенсационные романы, иллюстрированные журналы только плодили пражских привидений. Новая волна интереса к привидениям и историям, связанным с ними, обязана сюрреалистам, которых очень привлекала литература кошмара. Особенно Незвал испытывал слабость к рассказам об ужасах, о невероятных преступлениях, “загадках Праги”, к этим низкопробным романам о мерзких злодействах, публикуемые во второсортных издательствах, в основном у Алоиса Гинека, в конце xix века для читателей-выпивох[1093]. И если даже “многие страницы в этих книгах до того зачитаны, что ничего уже не разобрать, – пишет Незвал, – в самой этой ветхости столько подлинной поэзии, подлинной любви к Праге… Но у Праги свои тайны. Я уверен – придет время – и ее загадочный, романтически-сумрачный свет еще верой и правдой послужит поэтам”[1094]; “…по мере роста моего интереса к черным романам Прага стала являться мне во все более волнующем свете, те места, что меньше всего принадлежат нашему веку, ее старая часть”[1095].

Город паноптикумов и восковых фигур, город злоключений, калейдоскоп теней. Город, в котором высокомерные графини в париках не переносили обычную обувь и заказывали у пекарей нежнейшие туфельки из хлебного теста, затем давали роскошные балы, кутили напропалую, до тех пор, пока дьявол во всем своем блеске не разносил их жилище в пух и прах и не утаскивал их живьем в ад[1096]. Даже в период последней войны в тусклом мраке немецкой оккупации, людская молва породила еще одно привидение Праги – Перака (чеш. P?r?k – мячик, попрыгунчик), тщедушного, невзрачного человечка, эдакого одрадека, который благодаря пружинам на ногах избегает всех козней нацистов.

Хотя некоторые из призраков уже исчезли, обретя отмщение, а иные нынче держатся в стороне и забились под насест, призраки богемской столицы все еще столь многочисленны, что, следуя совету Эдуарда Басса, было бы целесообразно их использовать в туристической индустрии, создавая рекламные слоганы, в духе предложенных им самим: “Старая Прага, излюбленное место привидений на любой вкус”, или “Каждую ночь в полночь шабаш первосортных пугал”[1097]. К этому балу-маскараду духов и привидений, вернее, к их дьявольской пляске, можно присоединить и теней, что роятся у моста Легии в небольшом стихотворении Незвала “Эдисон”, и мертвых ангелов Голана. А я добавил бы еще одного призрака, о котором мне поведала знакомая: в старой лачуге на улице Островни, среди гор перевязанных бечевкой выцветших журналов каждую ночь кто-то играет на пианино, как и при жизни худой чернокнижницы Гушковой, которой брак с банковским служащим помешал сделать карьеру концертирующей пианистки.