Глава 115

С божьей помощью, я уже приближаюсь к концу этого длинного и сложного пути. Я уже в нетерпении считал, сколько дней понадобится, чтобы добраться до финала, подобно тому, как барочный художник Петр Брандл на автопортрете в нетерпении перебирает пальцы. Наверное, я должен быть рад, что выпутываюсь из этого дела. Наверное, я должен сказать ей: я устал от тебя, чешская столица. Но я ей говорю: я хочу полностью принадлежать тебе, мой рок, мое наваждение. Я хочу, чтобы меня высмеивали, как пражского юродивого. И я повторю слова Незвала: “Ведь время так бежит… а я сказал так мало… Как ласточка оно летит и зажигает над старой Прагой все те же звезды”[1624]. Как в рассказе Кафки “Первое горе”, акробат не хочет слезать с трапеции.

Забавно, дорогой мой город: чем больше тебя хотят русифицировать, тем больше ты пахнешь плесенью Габсбургов. В полдень на Кармелитской улице из каждого подъезда тянется запах квашеной капусты, кнедликов и пива. Продолжайте, ресторанные оркестрики, играть польки и вальсы Фучика. Нужно снова встраиваться в волну, дразнить преподавателей катехизиса, дурачиться, никуда не торопиться или, как говорили во времена императора, кое-как перебиваться[1625]. Иржи Ортен скрывался от нацистов, но погиб под колесами немецкого большегрузного грузовика на набережной. Пол Адлер уехал из Хеллерау, чтобы искать убежища в родной Праге, но его разбил паралич, и он семь лет, вплоть до своей смерти, оставался прикованным к постели в жуткой норе в пригороде Збраслава[1626]. Пауль Корнфельд укрывался от нацистов в Праге, но все равно попал к ним в лапы и погиб в лагере Лодзи[1627]. Все время ходишь по кругу и приходишь в одно и то же место. В Праге нет спасения, “Neni uniku” (Нет исхода), как говорится в названии одного из стихотворений Голана:

Плетясь в ночи по Карлову мосту,

ты падал на колени перед каждой статуей

справа, по дороге к Малостранской площади,

а у Мостецкой башни переходил на левую сторону

и так же двигался в обратный путь,

к площади Крестоносцев,

чтоб очутиться снова в той пивной,

которую покинул с час назад.

Ты б и в другое время не мог иначе…[1628]

Друзья беспокоились, чтобы я поскорее дописал эти мои заметки, надеясь, что они разбудят в других людях огонь воспоминаний о преданной, потерявшей всякую надежду, стране. Ирина писала из Амстердама: “То, что я с нетерпением жду, так это твою книгу о Праге”. И Вера из Парижа: “Tesim se na Vasi magickou Prahu” (чеш. “Ждем Вашей магической Праги”). У коня, на котором я восседал столько лет, глаза стали, словно пожелтевшее стекло, он набит соломой и поеден червями, как скакун Валленштейна. И весь мой гнев по поводу замысловатой лжи и незаконных домыслов по поводу этого края бессмыслен, как драка в кабаке.

Я не собирался спускаться в Браник, Хухле, но хотел проникнуть в самое сердце, в самую суть города на Влтаве. Я не довольствовался, как красноречивый журналист, бурдой из автомата и осадком от переваренного цикория. Я до боли и жжения грыз гранит, горящую паклю чешского языка. Но я устал. Стоит мне взглянуть на себя в зеркало, как я замечаю, что и вправду стал походить на Брандла на его автопортрете: погруженный в печальные мысли, осунувшийся, с кругами под глазами и затуманенным взором, с жесткой улыбкой, я замечаю приближение старости. Но действительно ли было все то, о чем я рассказывал? Или этот чешский город – всего лишь плод воображения, замок из песка, построенный для тех, кто любит верить в легенды? Я подхвачу монотонную интонацию Блока: “Было то в темных Карпатах, было в Богемии дальней…”[1629].

Целая вереница друзей, умерших за эти годы от горя, доказывает, что Прага существует на самом деле. Сейчас, когда опять там всем правят высокомерие доктринеров, полицейский произвол и тавтологическая скука, я не смогу больше вернуться туда. В “Пражской балладе” Франц Верфель рассказывает о сне, который ему приснился в поезде по пути из Миссури в Техас во время войны. Извозчик, покойник Вавра, везет его на карете в Прагу. Но перепуганный поэт пытается остановить кучера: там нацисты, туда нельзя ехать. И пан Вавра, проезжая через Збраслав и Йилове, увозит его за море[1630]. “Ты собираешься обосноваться в Тель-Авиве? – спрашивал больной Верфель у Макса Брода в своем последнем письме. – Или ты иногда подумываешь, что еще возможно вернуться в Прагу?”[1631]. “Порой у меня возникает страстное желание поехать в Прагу”, – писала Эльза Ласкер-Шюлер Паулю Леппину[1632].

Теперь, когда тут хозяйничают солдаты из Москвы – той самой великой блудницы, с которой блудодействовали все цари земные (Откр; Апок 17:1–2), теперь, когда некоторые ревностные подобострастные лакеи предаются кутежам, в то время как Христос постится, я больше не смогу туда вернуться. Теперь, когда Прага снова “Помпеи глуше”[1633], как кричала Марина Цветаева, я держусь от нее подальше. И между тем в моей старческой памяти уже все смешалось: алхимия и изгнание, сосиски и Белая гора, пиво “Пльзень” и Пражская весна. Карл Краус утверждал: “Австрия – это одиночная камера, в которой можно кричать”[1634]. Ну да, Tristium Vindobona[1635]. А нынче и перешептываться перестали – слишком много микрофонов, слишком много навостренных ушей.

И опять бумага служит скорее для обвинений, для Актов Пилата[1636], анонимок, чем для печатания книг. Ненавистный Чехона, архетип раболепного консерватора-монархиста[1637], не хуже конюха из московской конюшни. Опять легкомысленные, амбициозные, коррумпированные судьишки, опираясь на идеологические кляузы, стряпают дела против всех, кого осмелятся осудить. И напрасно Йозеф К., которому вменяется несуществующая вина, один из подписантов манифеста “Две тысячи слов”[1638] пытается убедить адвокатишек и ходатаев в своей невиновности. Богумил Грабал назвал свою книгу “Объявление о продаже дома, в котором я уже не хочу жить” – сборник рассказов об абсурде и подводных камнях периода сталинизма. Но дом все тот же: убогий, душный, полный ловушек. И снова, как скажет Титорелли, о делах, в которых осужденный был оправдан, только легенды ходят. И кто сегодня на сцене? Только тюремщики, злобные паяцы, роботы распада, фарисеи, некроманты, приспешники на суде у Сатаны.