Глава 110

Ты помнишь афишу цирка “Летна”: индус в чалме с двумя крокодилами? Мы поднимались по старинным ступеням Пражского Града, населенным плесенью и тенями, и беседовали о паяцах и акробатах, участниках кукольных театров в стихах поэтистов. По вечерам среди извилистых улочек Градчан фонари, испускающие беловатый свет, с черными, как шипы, верхушками приобретают призрачный вид; злобно ухмыляющиеся кусты каких-то северных растений, похожие на отрубленные головы на блюдах… Насколько же странной и нереальной кажется веселость поэтистов при таких печальных декорациях, особенно когда дождь танцует свой мрачный танец и Прага становится лабиринтом погруженных в туман коридоров.

Но Незвал, звезда “Деветсила”, в конце комедии “Депеша на колесиках” пишет: “Через сцену на руках пробегает искусство в виде циркового клоуна”[1546]. Либо искусство это скачок, кувырок, беспрерывное сверкание разноцветных заплаток, как у Труффальдино, яркого шута, столь отличающегося от инфернальных фарсовых персонажей и приспешников сатаны, которые подмигивают нам с картин Франтишека Тихого. Чтобы генерировать счастье, поэзия превращается в веселый спектакль и в цирковой номер[1547]. “Не философы и не педагоги, – утверждает Тейге, – а клоуны, балерины, акробаты и туристы – вот настоящие современные поэты”[1548]. “Наше искусство, – следом скажет Незвал, – было ближе к жонглерам, цирковым наездницам и эквилибристам, чем к магам с их религиозными ритуалами”[1549].

Вместо сфер алхимиков – подпрыгивающие мячики фокусников. Поэтисты превращают город на Влтаве в луна-парк, в цирк-шапито (со светом звезд, проникающим сквозь щели), в стоянку вагончиков комедиантов. Сейферт заставляет там работать клоуна Пома, “знаменитого пожирателя огня” Джона, маленькую балерину Хлою, мечтательницу-эквилибристку мисс Гада-Ниджи; Штырский на одной из картин изображает цирк “Симонетт”; Тойен – цирк Конрадо. Клоун из “Депеши” делает трюки на зафиксированной трапеции. В произведениях Незвала встречаются различные комедианты и фокусники, целая “семья арлекинов”, среди них есть и “Пьеро на велосипеде”, появляется даже цирковой импресарио, чью телегу “тащат лебеди”. В балете “Алфавит”, в котором буквы изображаются жестами, представляя собой карикатуры на азбуку поэтистов, Незвал сравнивает букву “Н” с клоуном, который прыгает на летящей трапеции, а букву “I” – с “хрупким телом танцовщицы”. Все творчество Сейферта укутано кружевами куколок-балерин. Ранний Галас, будучи еще рьяным поэтистом, бредил “электробалетом в цирке «Monde»” и клоуном, который за сотнями масок потерял свое лицо и больше не мог найти его[1550].

“В цирке, в варьете, в мюзик-холле, – продолжает Тейге, – родилась свобода нового искусства. В них живет настоящая современная поэзия, раскованная, наполненная электрическими импульсами и чуждая натурализму”[1551]. В этой страсти к эквилибристам, фокусникам на ковре, летающим акробатам, цирковым наездницам, канатоходцам, в общем, ко всем атрибутам шапито поэтисты копировали увлеченность родственного им авангарда. Иван Голль в своем Welt-variete вставлял номер с Орфеем между номерами с девушкой-янки и человеком-змеей[1552]. Кокто воспевал Фрателлини, балаган, шумные танцы и балы, Мистингетт, цирк “Медрано”, “американские негритянские оркестры”[1553]. Шлеммер отмечал в дневнике: “Дадаизм, Цирк, Варьете, Джаз-банд, Темп, Кино, Америка, Самолеты, Авто”[1554].

Поэтистов, как и иных представителей авангарда, невероятным образом очаровало кино, этот “Вифлеем, из которого придет спасение современного искусства”[1555]. Перл Уайт, Гарри Лэнгдон, Бастер Китон, Бен Терпин, Мэри Пикфорд, Алла Назимова, Гарольд Ллойд завоевали их сердца. А также два великих шута их времен, Восковец и Верих, которые в своих комедиях, и особенно в “сценах перед занавесом”, обращались к чудаковатым фарсам, к приемам и шуточкам из клоунского репертуара. Шарло, герой из поэмы “Чаплиниады” (1920) Ивана Голля и поэмы “Киноповетрие” (1923) Маяковского не мог не появиться рядом с Дугласом Фербенксом в “Удивительном кудеснике” (1922).

Фербенкс же ловит на лассо

всех встречных на пути

Аполлинер там Пикассо

фантасты-обольстители

На мотоцикле Чаплин мчит

своей любви звезду

в подарок зеркальце икру

и всякую еду.

Не менее кино поэтистов привлекал диксиленд, джаз, который заменил раскачивающиеся польки и застольные песни, джаз как источник веселья:

Поэты уж не клянчат

на бедность ничего

как негры скачут в танце

при реве джаза своего[1556].

Но и в этом случае меланхолия берет верх: в пражский humus внедряется ханжеский безутешный блюз. Мы могли бы долго фантазировать на тему “негритянского блюза” из сборника Незвала “Стеклянная накидка” (1932) или блюза Восковца и Вериха, положенных на музыку Ярославом Ежеком, в частности “Грустный мир” (1929), в котором соединяется страх темноты, слепоты, безвыходных положений, пробивая слезу и доходя до самых глубин сердца.

Открытые для всего нового, чуткие к “чудесам” прогресса поэтисты, наслушавшись бахвальств о приключениях в книге Эренбурга “А все-таки она вертится” (1922), прославляют машины, трансатлантические лайнеры, аэроплан “Голиаф”, небоскребы. Один из них, прозаик Карел Шульц, громогласно заявляет: “Антенна аппарата радиотелефона красивее Дискобола, или Аполлона Бельведерского, или Венеры Милосской”[1557]. Сейферт называет один из своих сборников “На волнах TSF” (1925). В “Депеше” Незвала один поэт-радиотелеграфист призывает человечество радоваться и смеяться. Но что бросается в глаза в творениях этих легкомысленных умов, это навязчивое обращение к экзотическим темам, мобильность globertrotter (“путешественника”). Благодаря этой тяге к экзотике они хотят вырваться из заколдованного круга Праги, который их окутывает, словно змея алхимика, пожирающая свой хвост, скрыться от невыразимой печали, от насилия города на Влтаве.