Глава 85

Незвал пишет: “…кто не видал, как ночью, в неведомые нам, не предусмотренные календарные дни, статуи сходят со своих смертоубийственных пьедесталов, чтобы, смешавшись с ночными прохожими, обойти все двенадцать пражских мостов, которые все сразу отсюда и не увидишь, – тот никогда не поймет моей поэзии”[1197].

Когда я прочитал эти слова Незвала, мне пришла в голову мысль поставить спектакль на этом мосту, на этом украшенном статуями корабле. Поэтому я и обращаюсь к Вам, господин Крейча[1198], главному режиссеру театра “За воротами”, к Вам, к волшебному ларю, полному сценических идей, не хотели бы Вы взять на себя постановку, в качестве актеров которой будут выступать не только марионетки из песчаника, но и вода в реке, и зеленые “полотнища” Петршина, и помосты Кампы, и башни, и облака на фоне Малой Страны и Пражского Града. Отдайтесь целиком на волю воображения, используйте весь технический арсенал приспособлений, необходимых для неожиданной смены декораций, для воспроизведения дьявольского грохота, фейерверков, внезапных появлений.

Мы начнем со световых эффектов, так как представление состоится 9 октября 1729 г. в честь Яна Непомуцкого. Дело будет происходить на закате. Как на картине Петра Брандла[1199], удушливый свет последних лучей солнца, скрывшегося за облаком, холодный отсвет уходящего дня встречаются с теплым светящимся потоком, со священным светом, который словно исходит от сбившегося с пути голубя, уже растерявшего свои перья голубя Святого Духа. Грохочет тройной залп из двадцати с лишним орудий, распугивая чаек, штопором летящих вниз, и слышится монотонный перезвон колоколов. Акробатические номера с факелами, отблески огней отражаются в окнах домов, в которых живет знать, на силуэтах фигур в монастырских двориках, на зигзагообразном силуэте Пражского Града. Старинные фасады усеяны эмблемами, транспарантами и различным убранством с аллегорическими изображениями. А в качестве кулис выступают улочки Малой Страны.

Искры разноцветных зажженных на башнях моста огней, падая вниз, в реку, смешиваются со сверкающей молнией алых декоративных звезд и полыхающим распятием, возвышающимся над куполом церкви Святого Франциска. Словно светлячки, скользят по водам Влтавы лодочки, украшенные хвоей, и огни фонарей дрожат, словно кролики[1200]. Толпы верующих на набережных, на маленькой площади Крестоносцев, на острове Кампа, эти подданные “перевернутого царства”, жаждущие оптического обмана, уставились в небеса, в которых парят стаи херувимов, как на плафонах барочных живописцев.

На двух кораблях триста музыкантов, играющих на трубах и литаврах, устроят концерт под сводами моста, на котором стоит статуя Яна Непомуцкого. И тут же с небес обрушится град бенгальских огней, гигантские огненные шары и спирали – аллегории молчаливого покровителя. Под мостом взбаламученная вода, постоянно меняя цвет, будет то зеленой, как оливковая роща Гефсиманского сада, то мутной, как та бурда, в которой мыл руки Понтий Пилат, то желтоватой, как вино с желчью, то черной, как темнота на Голгофе в шестой час, то алой, как кровь Господа нашего, то мертвенно-бледной, как Его тело, пригвожденное к кресту, то пурпурной, как погребальные одежды священников в Страстную неделю, то пепельной, как плач Праги, бездыханной Праги, ждущей, пока кто-нибудь подаст ей губку, пропитанную уксусом.

В полночь погаснут огни. Разойдется толпа. Но на мосту будут слоняться бездельники, опьяневшие от вина, струившегося из фонтанов напротив архиепископского замка. Кто-то, напевая и навеселе, понесет огромные свечи, как те, что изобразил Брандл на картине “Смерть святого Винтиржа” (1718) в костеле Святой Маркеты Бржевновского монастыря. Пройдут три музыканта в черном, во фраке и котелке, с покрасневшими глазами на белых, как мел или белила, физиономиях, с гобоями под мышкой. Пять ангелочков-помощников держат в руках лилию, пальмовую ветвь, факел, корону и крест (атрибуты Яна Непомуцкого), прыгают и танцуют перед аркой, имитируя Давида, возвращаясь в монастырь урсулинок в Градчанах и занимая свое место на фреске Вацлава Вавржинеца Рейнера (1727), с которой сошли, чтобы поучаствовать в празднествах. Проходят и осведомители, и кайафы, и искариоты, книжники, и со шпагой наперевес какой-нибудь высокомерный Епишев[1201] или Рейхспротектор[1202], или дон Маррадас, какой-нибудь Ковьелло[1203], лодырь и сплетник, некий дон Исквакера, который обделывается каждый раз после приказаний иностранцев. И провалиться мне на этом месте, если эти трое, которые ковыляют, крича по-турецки: “Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его”, – не те три христианских узника, которых Турок держал в темнице.

Вдруг раздается такой жуткий грохот, настолько невыносимый треск, что кажется, будто мы находимся у Беневентского орешника[1204]. Статуи, словно в каждой по десять духов, в гневе приподнимаются, дрыгаясь как марионетки, свешивающиеся с пальцев кукловодов. Некоторые даже поднимаются со своих пьедесталов. Латинские надписи на постаментах невероятным образом перемешиваются, буквы меняются местами, в духе Иржи Коларжа. В испуге разбегаются последние несчастные прохожие.

Но продолжается это недолго. Вскоре святые становятся на свои привычные места и вновь напоминают могильные памятники. Мрштик писал: “По обеим сторонам моста они вырастали из пустоты, словно черные трупы”[1205]. Теперь они напоминают восковые фигуры, без тени оживлявшего их пафоса, изысканно одетые фетиши, злобно усмехающиеся святые пугала. Вычурность, триумфальность, величественность этих церковных облачений сменяются полной противоположностью – смесью бренности, траурности, опьянения небытием – резким запахом смерти. Среди статуй есть некоторые, напоминающие жутких мумий, хранящихся в открытых гробах в больших криптах находящейся неподалеку Святой Марии Победоносной[1206], построенной в испанском стиле. С вершин Пражского Града один актер (по всей видимости, Радован Лукавский) в огромный мегафон читает поэму “Что есть Бог? Что есть Человек?” (1658) иезуита Бедржиха Бриделя[1207] – поэму, в которой противопоставляются червоточащая ничтожность наших бренных глиняных тел, худоба постников и бесконечная власть и мощь Господа.

И в этот момент – неожиданный сильный порыв океанского, а не речного ветра, из тех, что вздымали волны к звездам, а огромные каравеллы Ост-Индийской компании – ко дну. Во время этой бури, имитирующей так часто описываемые в чешской барочной литературе ураганы[1208], все статуи произнесут молитву “repulisti me domine” (“очисти меня, Господи”), святые из песчаника исчезнут, отчего мост совсем опустеет и станет призраком, точно монастырь в Спаццавенто[1209].

На восходе статуи, вернувшиеся на свои постаменты, вновь приступают к своим речам и проповедям, акробатическим номерам и полетам в потусторонний мир, а прохожие с огромными тюками бредут по этому речному коридору, рассеянные, хмурые, не обращающие никакого внимания на это литологическое кабаре. Сквозь облака пробивается луч солнца, и пока чайки набирают высоту, чтобы потом ринуться вниз головой, солнце, как писал Голан, “просачивается меж зубов статуй”[1210]. Рыбаки, местные “тихие психи”, в своих речных челноках забрасывают удочки в воду[1211]. “Там, на реке, – пишет Кафка в своих дневниках, – плавали лодки, рыбаки уже забросили удочки, день был пасмурный. На набережной молодые люди облокачивались о парапет, скрестив ноги”[1212]. Берега будут кишеть этими пражскими зеваками и бездельниками, которые только и делают, что что-то рассматривают, этими обездвиженными пилигримами, которые чего-то ждут. Вверх и вниз по бульвару будет прохаживаться странный тип в старомодном цилиндре и продавать свои книжонки, выкрикивая: “Захватывающие истории! Захватывающие истории! Турок с моста. Экстаз святой Лютгарды”.