Глава 55

Странствующие старьевщики – “handrlata”[787] – с мешком на плече ходили от дома к дому, скупая тряпье и металлолом. В больших круглых шляпах[788] они постоянно бродили по улицам Праги, как и словацкие лудильщики (чеш. “dr?tenici”) и сапожники (чеш. “op?nk??i”). Они были настолько старыми и дряхлыми, что казались почти прозрачными, точно соломенными, эти коннетабли Мафусаила, эти мустафы из “Тысяча и одной ночи”. Укутанные в длинные, грязные черные пальто, похожие на кафтаны их польских единоверцев, склоняясь под весом своих мешков, они заходили в каждый двор, жалобно затягивая “H?ndrle-h?ndele v??” (“Есть что на продажу?”). А вьющаяся за ними хвостом детвора передразнивала:

“H?ndrle-h?ndele v??”, и напрасно они размахивали мешками, чтобы прогнать детей.

Если из окон или с террас выглядывала любопытная голова, то старьевщик, этот dieu-clochard[789], лукаво покосившись, говорил как бы в шутку: “Nyx cu handln, nyx cu ?achrn?”[790]. С первого этажа ему подает знак пани Хлохова: она приготовила для него в тесной кухоньке кучку старых вещей своего мужа: стоптанные ботинки, поношенные жилеты, сплющенные цилиндры. “Handrle” скупает все, но отчаянно торгуется. Нужно вначале просить у него втридорога, а потом постепенно понижать цену. Если ему предлагают обувь, он требует одежду, если же одежду – ему надобна обувь. И хотя он готов скупить все подряд, и одежду, и обувь, он притворяется, что его ничего не интересует и что покупает “только потому, чтобы не зря ходить по лестнице”.

Когда согласие достигнуто, он спрашивает: “И это все, пани?” Пани Хлохова достает из комода целую флотилию жестких белых воротничков, и перчатки, и котелки, и зонтик. Старьевщик скупает все, не отказываясь ни от одного пустяка: бритвы, расчески, лампы, затупившиеся ножницы, шпоры, кружева, альбомы, висячие замки без ключей, локоны, отрезанные от шевелюр, чудесно выращенных благодаря помаде Анны Чилляг. Только один товар ему не по вкусу – женские шляпки.

Госпожа Хлохова вынимает одну из огромного шкафа – старинную, пропахшую нафталином: старьевщик подпрыгивает, щурится, словно он увидел черта, и возмущенно восклицает: “Я не модист, пани!” Но на шляпе торчит страусиное перо: “Вот перо я возьму, а шляпу можете оставить себе”. Это увиливание продолжается часами. Многократно тощий человечек вскидывает мешок себе на плечо, открывает дверь и делает вид, будто уходит, но через некоторое время высовывает голову из-за занавески, которой задернута дверь, точно марионетка из-за занавеса, со словами: “Остановимся на одном злотом и восемьдесят, пани, ей-Богу, больше заплатить не могу…”[791].

Все то, что эти “handrlata” скупали в своих странствиях по пражским дворам, попадало, вместе с ворованным товаром, на барахолки, на свалки металлолома “блошиных рынков” (нем. “Tandlmark”) и на улочки Пятого квартала – в глубокие пещеры товарных складов, а также в корзины и на уличные прилавки, где громоздились ступки, погнутые терки, трости, стамески и другие неисправные инструменты, искореженные до неузнаваемости запчасти машин, капканы, ржавые лошадиные подковы, половники, сковороды и чайники, ружья без прикладов, кинжалы, шпаги с инкрустированными перламутром эфесами, часы без циферблатов, часы с кукушкой “Schwarzwald” без боя, рукоятки ножей без лезвий, вилки с отломанными зубцами, мечи без рукоятей, рваные ситечки, ружья без курков, весы без стрелок[792]. И, кроме того, развалы (“kudlmudl”, от нем. “Kuddelmuddel”) старых книг[793], в которых можно блаженно копаться, калоши, мундштуки, зонтики, пропахшая потом помятая одежда.

Так, на улицах гетто, из всяких мелочей (что могли бы привлечь разве что клептомана) и рванья, собираемого по сусекам со всей Праги, возводилось своеобразное “мерцбау”[794] – вавилонская свалка старья. Словно сюда стекались все черепки, отходы и отбросы, все инструменты, поломанные со дня творения. Если в “?ackomora” Рудольфа II преобладало серебро, то в товарообороте Пятого квартала преобладало ржавое железо. Над всеми свалками пражского скарба – этой праздничной мишурой и жалкими реликвиями великого потопа повседневности – царствовали металлы, подобно амулетам оберегая все богатство от порчи.

На старых фотографиях сохранились изображения полутемных лавочек старьевщиков из гетто, заваленных товаром до потолка. Товар вываливается перед распахнутыми большими дверями, складывается на прилавках или на земле. Старьевщики делают групповые снимки под вывеской своего магазина, важничая, подобно грузинским “kint?”[795]. На снимках – мужички в котелках, со сползающими как у клоуна брюками, на фоне часов, птичьих клеток, половников, керосиновых ламп. В романе “Голем” Майринк вспоминает инструменты, сваленные в одной из таких лавочек: “помятая жестяная труба без клапанов, пожелтевшая картинка со странно расположенными солдатами, связка заржавевших шпор на потертом кожаном ремешке и всякий прочий полуистлевший хлам. А впереди земля так густо уставлена рядом железных сковород, что невозможно переступить через порог лавчонки”[796].

В Пятом квартале чинили сломанные или погнутые вещи. Циферблаты обретали потерянные стрелки, ружья – курки, а лезвия – рукоятки. И любой “pi?tunt?l”[797], любая безделушка превращалась в выставочный экспонат. Этот микрокосмос купли-продажи кишел толпами народа, особенно по воскресеньям. Продавцы и покупатели торговались с криками, проклятьями и ссорами, взмахивая руками, словно музыканты, играющие на свирелях. Здесь оживал театр марионеток, разыгрывался фарс, способный вдохновить какого-нибудь чешского Брейгеля[798].