Глава 107

Вивиан, жестокая Дама дю Лак, создание ар нуво, подмешивает опиум в питье магу Мерлину, влюбленному в нее, и радостная, что ей удалось заколдовать колдуна, погребает его в саркофаге в самом густом и непроходимом лесу. Но с наступлением темноты со всех сторон стали сползаться, чтобы оплакать и поговорить с его загробным голосом, друиды, змеи, жабы, ящерицы, летучие мыши, лягушки, лжесвятые, ворон, толпа сфинксов, сова, фата-моргана, эльфы в хрустальных башмачках, Лилит, Анджелика, Далила, геральдический уж, ненастоящие волхвы, святой Симон и множество иных сущностей животного и мифологического мира. Речь идет о произведении “Гниющий волшебник”[1526], в котором Аполлинер демонстрирует свою любовь к романам о рыцарях Круглого стола и к средневековым рыцарским романам[1527]. Среди шести благородных старцев, направившихся во вторую ночь к могиле, которую охраняет Дама дю Лак, мы обнаруживаем Вечного жида, вернее, Исаака Лакюдема, того же самого, что под именем Лакедема бродил по улицам Праги.

Мерлин Аполлинера станет прообразом многих магов и иллюзионистов в современной чешской литературе, и в первую очередь “удивительного кудесника” из одноименного стихотворения Незвала. Тот же Незвал пояснил, что его кудесник и иллюзионист родился от магии, исходящей от слов “Гниющий волшебник”, утверждающей, что красота должна быть “чистая, как льдины”[1528]. У Аполлинера чешский поэт позаимствовал вкус “магической фантазии” (“fantasie de Noel funeraire”), образ волшебника, отчасти смешав его с ницшеанским канатоходцем, Озерной Дамой и определенной цветистостью ар нуво.

В стихах об “удивительном кудеснике” уже бушует эта страсть к изменчивости, эта игривость, эта погоня за чудесами, которыми наполнено творчество Незвала. Это стихотворение – настойчивое нанизывание превращений – сочетает в себе дьявольщину фокусов с динамизмом кино. Его химерический Калиостро появляется в различных воплощениях на фоне разных экзотических пейзажей. Вместо шествия нереальных сущностей к обездвиженному Мерлину Незвал вводит шустрого мага, который проворнее выдры, или Дугласа Фербенкса, ловко перемещается туда-сюда в различном камуфляже: от ледников Гренландии к притокам Амазонки, из Индии на острова прокаженных, от таинственного гейзера в пещеру со сталактитами, из угольной шахты в Москву, становясь революционером[1529].

История волшебника, в общем, столь же часто меняет свои сценические декорации, как и в истории, описанной в “Зоне”. Но не стоит забывать, что путь этого мага начинается в ночной Праге, на набережной, “мрачной и светящейся, как фата-моргана”, среди “молочного розария фонарей в виде арки, которые создают сквозную перспективу города”, – и поэтому это персонаж из племени колдунов и чародеев, которыми кишела Прага.

Итак, фокусник и жонглер занимают важное место в поэтическом балагане. Тут же всплывают в памяти жонглер Арноштек, который в рассказе Владислава Ванчуры “Душное лето” (1926) своими дьявольскими представлениями поднимает переполох в сонливом городке Карловы Вары, а также канатоходец-чудотворец из стихотворения Незвала “Акробат” (1927), посвященного Ванчуре. Под пристальными взглядами толп немощных и убогих, молящих о выздоровлении, акробат Незвала, воплощающий собой самого поэта, однажды воскресным утром идет по канату, натянутому над Европой, но срывается вниз (ницшеанский образ), символизируя тем самым бессилие поэзии. Дети вместе с семилетним безногим матросиком приводят его в город акробатов, мечтателей, умалишенных, очень напоминающий ночную Прагу с ее фонарями, сюрреалистичный город, куда поэт вернется “со своими двойниками в разных обличьях”[1530].

Но Великим магом поколения “Деветсила” был Эдисон, мастер чудес с электричеством: его имя встречается в стихах Сейферта, Незвала, Библа. В ярком стихотворении Незвала “Эдисон” (1928) мотивы из биографии изобретателя Менло Парка, образца бодрости духа и жизнелюбия, переплетаются с печальной и сырой панорамой ночной Праги, с болезненными тенями, стежками пьяных лучей света, скользящих по набережной и мостам, а затем падающих во Влтаву, в наш гудрон, в нашу Лету, вместилище слез, нездоровый источник меланхолии. И удивительно, что и здесь тоже, в четвертой песне, есть отсылка к Аполлинеру, сюда просачивается воспоминание о “Вечном жиде, который скитается в поисках родины”.