Глава 57

Зловоние, сырость, тошнотворная грязь, ветхость перенаселенных халуп – причина эпидемий и высокой смертности. Нехватка средств гигиены и питьевой воды, узость жалких улочек, душных и темных (куда не проникал свет), нищета, проституция и гнездящаяся здесь преступность – все это вынудило администрацию Праги снести гетто[814]. В соответствии с “asana?n? z?kon” (“закон об оздоровлении”) от 11 февраля 1893 г., еврейский квартал, за исключением нескольких синагог, ратуши и кладбища, уничтожили и сровняли с землей.

Исчезли кривые домишки, танцзалы, бордели, винные погребки, салоны, кабаки: “Лойзичек” (“Lojz??ek”), “Лусковиц” (“Luskovic”), “Генерал” (“Jener?l”), “Старая пани” (“Star? pan?”), “Денница” (“Denice”), “Три карпа” (“T?i kap?i”), “У Лишеков” (“U Li?k?”), “У умного зверя” (“U chytr?ho zv??ete”). Обратился в пыль Вавилон, в котором погрязали в разврате шарлатаны, сводники и прочее отребье[815]. И хотя у городской власти на это были веские причины, живописность квартала была жестоко и безрассудно уничтожена. Можно было бы подумать, что сносившие яростно пытались стереть с лица земли все следы унижения гетто, если бы не было известно о замешанных в сносе спекулянтах недвижимостью. Узкие проходы превратились в широкие бульвары вроде парижских, грязные трущобы уступили место роскошным домам в стиле модерн, и это пришлось по вкусу новой буржуазии[816].

Впрочем, закон об оздоровлении коснулся не только еврейского квартала. Многие районы Праги, не отвечавшие гигиеническим требованиям современного города, как, например, На Франтишку, попадали под снос. Безжалостное уничтожение вызвало гнев у многих деятелей культуры. По инициативе Вилема Мрштика, автора романа “Санта Лючия” (1893), 5 апреля 1896 г. группа писателей распространила манифест “?esk?mu lidu” (“К чешскому народу”) в защиту древностей, находящихся под угрозой уничтожения.

Тот же Мрштик в 1897 г. опубликовал памфлет “Bestia Triumphans” – яростную брошюру против тех, кто во имя гипотетического оздоровления искажал лицо Праги, снося и сравнивая с землей ее чарующую и необычную архитектуру, чтобы обезличить ее невзрачными “Wohnmaschinen” (нем.

“жилые машины”). Невежество, стремительность и бесчеловечность порождают слепой вандализм – Торжествующего зверя (Bestia Triumphans), образ которого Мрштик заимствовал из “Утренней зари” (“Morgenroete”) Ницше. Зверь ослепляет и одурачивает своих пособников, поощряя их обезобразить Прагу подобными актами вандализма. “Политика макияжа, цирк фарисейских масок” – так Мрштик определяет безответственные действия “муниципального совета”, находящегося в когтях Торжествующего зверя[817].

В разрушении (разорении) старой Праги, этого “сердечного рая”, Мрштик, сам родом из еще нетронутой моравской провинции, предвидел последствия упадка национальной культуры, которая, ради стремления к модернизации, отрицает традицию, фольклор, патриархальные обычаи[818]. Другие писатели подхватили тему Мрштика. Для Йиранека даже срезанная “прекрасная ветвь векового каштана на Летенской улице”, срубленный платан, разбивка на участки свидетельствуют о жестоком вторжении Торжествующего зверя[819]. И Врхлицкий, в своем стихотворении “Старая Прага” воспевая “город, поврежденный новой эпохой”, жалуется на исчезновение “старых уголков”, “древних храмов”, “узких извилистых улочек”, “мистического гетто”, “старинных набережных”[820].

Поэты многократно выражали печаль по тому утраченному миру. Пауль Леппин в “Призраке еврейского квартала” (“Das Gespenst der Judenstadt”) рассказывает о прекрасной и больной проститутке Иоганне, которая однажды ночью бежит из больницы, чтобы вернуться в “салон”, в котором она работала, но уже не находит здания, снесенного при “оздоровлении”[821]. И Врхлицкий, оплакивая исчезновение гетто, воспевает закопченные и облупившиеся сохранившиеся синагоги: “Вы вдовам подобны, серые синагоги, / в разодранных одеждах и пеплом на головах, / но когда ночь в черном талесе сходит на землю, / я вижу, как ваши окна сверкают лучами и пурпуром”[822].

Хотя ревностное оздоровление и упразднило чарующую атмосферу города, тем не менее грязь, зловоние и тайна Пятого квартала и поныне разлиты в маслянистом воздухе Праги. “У нас все еще есть темные углы, таинственные проходы, слепые окна, грязные дворы, шумные и тайные притоны. Мы ходим по широким улицам вновь построенного города. Но в наших шагах и взглядах нет уверенности. Внутренне мы еще дрожим, как на старых, нищих улочках. Наше сердце еще не знает о проведенной реконструкции. Нездоровый старый еврейский квартал внутри нас гораздо реальнее гигиенического нового города вокруг нас. Бодрствуя, мы идем сквозь сон – сами лишь призраки ушедших времен”[823].

Иногда казалось, что в какие-то магические часы пыль снесенного гетто начинает проникать во все уголки Праги, как запах нацеженного пива или речные испарения. Еще Незвал заметил, что порой, “особенно, когда собирается, но никак не разразится гроза” волшебство Еврейского квартала простирается далеко вокруг, подобно “давно распахнутому и готовому к полету крылу в одном из старых музеев”[824]. Тот же Незвал вспоминает, как однажды ночью они бродили вместе с Индржихом Гонзлом[825] по перестроенному району Йозефова. Затихшие бульвары, напоминавшие пейзажи де Кирико[826], давали, как ему показалось, ключ к совсем иному восприятию Праги[827]. Скопление лачуг и притонов, где лихорадочно пульсировала жизнь, сменилось заброшенностью, пустотными ландшафтами, достойными метафизической живописи[828].