Глава 103

Представим, что Швейк – это аллегория самой Праги и ее жителей, постоянно вынужденных терпеть. А также что притворства денщика отражают строптивый нрав сопротивляющегося чешского общества, людей, которые после этих уроков полной покорности достигли ни с чем не сравнимого величия. Какие последствия проистекают из подобной, даже чересчур верной верной аналогии? Легко сказать: теорема о лживой покорности имеет неизбежное унизительное следствие: готовность гнуть спину, насмешливое раболепие, отказ стремиться к чему-либо.

А может, это уж слишком. Допустим, что Швейк, чья жирная рожа прикидывающегося идиотом входит в олимп современной мифологии, как и восковая физиономия Кеатона или круглая морда с косыми глазами Сенеки с полотен Клее в мятом кителе и длиннющих штанах, так хитро устроились внутри этой гнетущей системы. Он не факел, который нужно поджечь, да и к тому же кому нужны жесты? Его основное дело – это выжить. Этому чудаку с плутовскими замашками подходит определение “clobrda”, то есть подвыпивший заурядный человечек, достаточно ловкий и изворотливый, такой же болтун, как цирюльники и сороки.

Кафка неправ, утверждая, что “великие времена придворных шутов, пожалуй, прошли и больше не вернутся”[1475]. До тех пор пока будут существовать тираны, будут и шуты. Как вороны с колоколен приучены к звону колоколов, так и швейки притворяются глухими к гулу преследований и ссылок и отваживаются обнародовать правду, которую нельзя произносить вслух, именно потому, что шутам все позволено[1476]. И поэтому пусть мухи гадят на священные портреты монархов, пусть, как утверждает Макс Брод, на улицах Праги флаги в честь чужих побед, тускнея, становятся “грустными промокшими призраками”, “похоронными покрывалами”[1477].

Согласно легендам, безобразный урод Голем возвращается помочь евреям в тягостные моменты. Точно так же случается порой, что в смутные времена (которые тянутся уже целую бесконечность) какой-то дух в камуфляже, некий Швейк, дьяволенок ложного подобострастия, деланной овечьей покорности, овладевает пражанами и вдохновляет их в пассивном сопротивлении насилию и произволу иностранцев. Забавно, когда Швейк оказывается среди русских заключенных, он одет в военную форму одного из них, и австрийский сержант принимает его за еврея: “Не запирайся! Каждый из вас, пленных, знающих по-немецки, еврей, – уверенно продолжал писарь-переводчик. – И баста! Как твоя фамилия? Швейх? Ну, видишь, чего же ты запираешься, когда у тебя такая еврейская фамилия?”. Более того, они приняли за хасидскую историю анекдот, который бравый солдат без промедления им рассказал[1478].

Пражское настроение, напоминание о городе на Влтаве постоянно выступают в качестве аккомпанемента и, словно водяной знак, проступают в каждом действии этого романа. В некоторых отрывках под грубостью и непристойностью скрывается невероятная ностальгия по Праге, в основном по ее кабакам. Что может быть более печальным, чем расставание Швейка и Водички, которые выходят из тюрьмы в Кираль-Хиде и возвращаются в свои отряды?

“Швейк, прощаясь с Водичкой, сказал:

– Как кончится война, зайди проведать. С шести вечера я всегда “У чаши” на Боиште.

– Известно, приду, – ответил Водичка. – Там скандал какой-нибудь будет?

– Там каждый день что-нибудь бывает, – пообещал Швейк, – а уж если выдастся очень тихий день, мы сами что-нибудь устроим.

Друзья разошлись, и, когда уже были на порядочном расстоянии друг от друга, старый сапер Водичка крикнул Швейку:

– Так ты позаботься о каком-нибудь развлечении, когда я приду!

В ответ Швейк закричал:

– Непременно приходи после войны!

Они отошли еще дальше, и вдруг из-за угла второго ряда домов донесся голос Водички:

– Швейк! Швейк! Какое “У чаши” пиво?

Как эхо, отозвался ответ Швейка:

– Великопоповицкое!

– А я думал, смиховское! – кричал издали сапер Водичка.

– Там и девочки есть! – вопил Швейк.

– Так, значит, после войны в шесть часов вечера! – орал Водичка.

– Приходи лучше в половине седьмого, на случай если запоздаю! – ответил Швейк.

И еще раз донесся издалека голос Водички:

– А в шесть часов прийти не сможешь?!

– Ладно, приду в шесть! – услышал Водичка голос удаляющегося товарища”[1479].

Невероятное отчаяние, неизбежность разлуки, срывающийся на плач голос отличают этот канон на два голоса, это постепенное расставание, которое покрывает абсурдными фразами безутешное бурление разлук, переживание из-за неотвратимости судьбы.

И вот война закончилась. Балоун вернулся в деревню уплетать куропаток на вертеле и фрикадельки из печени. Швейк в кабачке “У чаши” ждет Водичку, но вместо сапера снова появляется агент тайной полиции Бретшнейдер. Значит, его не разодрали семь псов-ублюдков, которых Швейк ему продал?[1480] Значит, опять все сначала, опять притворство, лицемерие, мошенничество, опять до дурноты носить маску хитрого балбеса? Или “…терять надежды не следует, – как говорил цыган Янечек в Пльзени”[1481].