Кусок зуба (Только для взрослых читателей!)

Тему, которую мы хотим поднять, поднимать как бы и не принято. А зря, ибо она чрезвычайно интересует едва ли не всех подряд. И правильно. Впрочем, что это я все вокруг да около? Речь пойдет о ругательствах и словах, к ним приравненных. А также о могущих быть к ним приравненными, хотя и в мыслях у вас не было сквернословить и богохульствовать. Просто многие совершенно безобидные и привычные (приличные) слова родного языка иной раз звучат как просто мерзкие ругательства на языке страны пребывания (употребим этот точный советско-казенный термин). Зато зная, какие слова не следует произносить в той или иной стране, как невинно они ни звучали бы в родном языке, вы не оскорбите слуха гостеприимных хозяев.

Прошу поверить моим советам. Я, можно сказать, выстрадал право, чтобы к моим словам прислушивались…

…Дело в том, что я никогда в жизни не плавал в маске, но предполагал, что ничего сложного в этом нет: надел стекло с резинкой, сунул в рот трубку, высунул ее из воды — и ныряй-резвись. Причиной моего несерьезного отношения к этому увлекательному виду водного отдыха служила, несомненно, та легкость, с которой использовали маску люди, которых я видел на экране и в жизни. Я, конечно, никогда бы не отважился лезть без подготовки в воду в водолазном костюме или с аквалангом: вид любой техники вызывал и вызывает у меня почтительный страх. Маска же такого страха не вызывала, но и желания поплавать в ней — тоже. До определенных пор. Ибо до определенных пор я не видывал моря столь лазурного и столь прозрачного, как Красное.

Легкость оказалась обманчивой. Во-первых, маску нужно было точно подогнать — выяснилось, что это совсем не так просто, как представлялось. Во-вторых, в ней нельзя дышать носом. А я — в силу физиологических своих особенностей — предпочитаю дышать именно им. Это не страшно, объяснили мне, нужно равномерно вдыхать и выдыхать воздух ртом через трубку, хорошо набирая его в легкие. Минут десять так вполне можно выдержать. Только нужно плотно сжать загубник трубки между губами и зубами. И — вперед! Точнее — вниз.

…От борта до лазурной поверхности было метра два. Все коллеги по экспедиции уже бултыхнулись, и их трубки, как перископы подводных лодок, бороздили кристально-чистую морскую гладь. Время от времени, вырывая голову из воды, они жестами выражали высшую степень наслаждения и подбадривали меня к решительному шагу.

Я свесил ноги с борта, сделал несколько гимнастических движений руками, как бы не решаясь расстаться с теплым солнцем, посмотрел на море, подумав, что с борта катера оно тоже красиво, и довольно неуклюже сполз в воду. И, конечно же, тут же резко погрузился, вынырнул и судорожно хлебнул из трубки. Слово «хлебнул» подходит в данном случае, как никакое другое, ибо вместо воздуха я принял изрядную дозу лазурных и ласковых вод теплого Красного моря. Если кому-нибудь когда-нибудь доводилось пить английскую соль, то заверяю вас, что перед красноморской водицей она все равно что джин с тоником. То-то в этом море так хорошо плавается!

Если я и преувеличиваю, то только потому, что помимо мерзкого вкуса я ощутил такую нехватку кислорода, что инстинктивно рванул носом ту небольшую порцию воздуха, которая еще сохранялась в маске. Увы, и она была смешана с водой.

Я резко рванул загубник и, испустив китовый фонтан, судорожно вдохнул. Мне стало чуть легче, и через стекло я вдруг увидел божественной красоты мир, открывшийся подо мной. И какую-то пеструю рыбу, заинтересованно устремившуюся к изящно скользящему сверху крошечному предмету. Раскачиваясь, как бабочка, он неспешно уходил в глубину.

В отличие от рыбы я узнал этот предмет. Я знал его очень хорошо. Он был частью меня. Это был мой зуб… вставной, державшийся на изогнутой перекладинке, упиравшейся в небо. Именно эта перекладинка, ставшая от курения коричневой, и позволяла зубу с медленной грацией планировать в прозрачные до самого дна глубины Красного моря.

Не задохнись я так, следовало бы нырнуть за зубом, благо маска позволяла все видеть. Но я судорожно хватал ртом воздух, беспомощно крутясь в воде. Тут же рядом со мной оказались мои товарищи по поездке. Под левую руку меня подхватила мощная длань г-на Кукушкина, корреспондента одной из наших туристических газет, в то время как правое плечо сжал Григорий Евгеньевич Темкин, наш руководитель, великолепный пловец и ныряльщик. Очевидно, им показалось, что я тону. Я хотел объяснить, что случилось, но вместо слов из моих уст вырвался очередной фонтан, пальцем же я показывал вниз, под поверхность. Лишь набрав воздуху досыта, я смог произнести:

— 3-зуб!

Но поскольку в ушах тоже была вода, я, как и всякий кратковременно оглохший, не произнес, но проревел это короткое слово:

— Зуб! Мой зуб!

В ту же секунду раздался жалобный крик, и два матроса-египтянина, одновременно взлетев с борта, устремились ко мне. Лица их, то и дело выныривающие из мелких волн, выражали крайнюю степень ужаса. С соседней моторки свесился человек и что-то спросил у них. Один из плывущих коротко ответил, и человек, переводя взгляд на меня, издал протяжный жалобный стон.

Я еще только приходил в себя, а потому никаких мыслей по поводу происходящего чего-то не того не мелькнуло. В этот момент Темкин махнул египтянам рукой и крикнул:

— Ля, ля! Син! — и еще что-то по-арабски.

И тут раздался хохот, от которого могли бы расступиться волны Чермного — Красного — моря. И будь оно не лазурным, а истинно чермным, я и тогда бы выделялся на фоне его красноты своею багровостью. Ибо уже на палубе мне было разъяснено, что простое и понятное наше слово «зуб» обозначает на языках стран Ближнего Востока совсем другой, тоже очень важный (может быть, даже самый важный!) орган нашего тела, данный нам Аллахом. (То же, что я утратил, будет «син»; в Библии на иврите — «шин», и «шин ба-шин» значило «зуб за зуб», да не произнесете вы эту фразу по-русски в арабской компании!)

Тут мы подходим к совету на немаловажную тему.

Итак, кроме «зуба» никогда не употребляйте на арабском Востоке слова «кус» («кус мяса»): им называется дар Всевышнего другой половине рода людского, а уж тем более — «кусок» («кусок пиццы») — тут появляется притяжательное окончание, обозначающее принадлежность вышеупомянутого вашей собеседнице.

Что же касается моего «сина» — то он, бедняжка, покоится один-одинешенек в глубинах Красного моря. И, думая о нем с грустью, я на всякий случай именую его по-арабски…

Воля ваша — можете и не внять моим предупреждениям. Лет тридцать назад я гостил в Эстонии с венгерским коллегой. Точнее говоря, гостил он, а я его сопровождал. Принимали его дважды по-братски: как представителя братского социалистического государства и — что важнее — как братского угро-финна. А потому подробно выясняли все его желания и выдвигали заманчивые предложения. Венгр все внимательно слушал, кивал головой и приговаривал «Перзе, перзе». Что по-венгерски означает: «Конечно». По-эстонски же этим словом именуют то место, где спина теряет свое благородное название. И, видя, как с трудом сдерживают смех хозяева, а дамы среди них даже и краснеют, я сказал об этом своему спутнику (благо, что и в братском угро-финском окружении венгерский язык непонятен). На что он ответил, что знает об этом по Финляндии, чей язык с эстонским весьма схож, но не намерен отказываться ни от какого слова родного языка.

Если вы не занимаете подобную, скажем, великовенгерскую позицию, вам на родине моего спутника не следует употреблять слов «спина», «спичка», а также «фасон» — но по совершенно другой, нежели в двух первых случаях причине. «Спичка», кстати, нежелательна и в славянских Чехии, Словакии и Болгарии. (Причина опасности к спине отношения не имеет, скорее, обратно.)

Одному моему знакомому даже пришлось из-за этого жениться. Он работал в Будапеште, и туда приехала его мама посмотреть, как живет холостой и одинокий сын, и помочь ему в бытовых вопросах. И они пошли в ателье, где он заказал себе костюм. Маму он обо всем предупредил, но, женщина пожилая и привыкшая командовать сыном, а не прислушиваться к его советам, она все пропустила мимо ушей. И сев в ателье в кресло, она достала папиросы «Беломор» (мастер тут же подал пепельницу) и спросила:

— Мишенька, у тебя спинки есть?

— Мама! — воскликнул побагровевший сын, но персонал ателье сделал вид, что ничего не слышит.

Мама осмотрела костюм, велела повернуться и спросила:

— Спина не морщит?

— Мама!

Но мама опять не вняла, осталась очень довольна и поделилась с мастером:

— Чудесно! И фасон превосходен.

Тут уж и портной сильно закашлялся. Бедняге Мише пришлось жениться: работать в стране он собирался долго, костюмы ему еще требовались по роду деятельности, а заказывать или покупать их сам он отродясь не умел. Жена же поддавалась воспитанию.

Надо сказать, что в странах Дальнего Востока такие опасности вам не грозят. Местные жители категорически не верят, что европеец способен правильно произнести хоть слово на их односложных языках с большим количеством музыкальных тонов. Следовательно, что бы вы ни сказали, это никогда не будет принято за осмысленное слово на человеческом языке.

Сами же они знают, что не все из того, что столь приятно для них звучит, будет адекватно воспринято длинноносыми белокожими. И — люди вежливые — не хотят никого вводить даже в неожиданное смущение.

В университете у нас учился миниатюрный вьетнамец по имени Ле Дык Зуй. Когда его земляки освоили азы русского языка — грамматику на уроках, а неформальную часть в общежитии, — они стали, произнося его имя, как-то странно хихикать и доверительно сообщали, что он — совсем не Зуй. У нас это тоже вызывало приступы глупого смеха, поскольку в истинном звучании мы не сомневались. И, как выяснилось, совершенно напрасно. Потому что, когда отношения наши достигли уровня доверительности, мы его спросили, как же его зовут на самом деле. И он, побагровев, прошептал: «Хыу». Просто еще во Вьетнаме ему оформлял документы большой знаток русского языка. Как же был бедняга рад, узнав, что его имя в коррекции не нуждалось! И как он же смеялся, вспомнив, что в Харьков поехал учиться действительно бедняга, с откорректированным именем, чьи документы были оформлены тем же знатоком!..