Monsieur Огюст

Бесконечно долго поднимались мы вверх но тинистой, желтоватой реке, окаймляющей лее. Лишь полет попугаев и ибисов, да ныряние каймана нарушали однообразие воды и темной зелени.

Вы выехали слишком поздно и гребцам приходится усиленно работать, чтобы преодолеть течение. Лодка тяжело нагружена. Нас захватит ночь, внезапно наступающая тропическая ночь.

Уже повеяло вечерней свежестью и появились тучи назойливо гудящих комаров. Вот спускается ночь. Тишина становится угнетающей. Загораются первые звезды. Нас окружает мрак. Слышно тихое журчание воды. В темноте чувствуется близость непроницаемой и враждебной массы леса.

Вдруг показывается огонек. Это пристань в деревне. С лодки стреляют, чтобы дать знать о нашем прибытии. Мы с трудом пристаем между пустыми пирогами. Двигаются тени туземцев с фонарями; они поведут нас к хижинам, где нас ожидает отдых.

Я нахожусь один в помещении вроде киоска из плетеных лиан, которое озаряет дрожащий свет лампы. Вместо пола — убитая земля, покрытая цыновками, стоит белая кровать. Все очень чисто. Блестит лоханка и — что я вижу? — на столе флакон с ярлыком известной парижской парфюмерной фирмы, — но пустой.

Мы находимся среди девственного леса, в десяти часах езды от ближайшего населенного места.

Я чувствую страшную усталость, ложусь и тушу лампу. Но мною овладевает смутное чувство тревоги при мысли, что я здесь один, ночью, так близко от лева. Другие хижины находятся далеко и разбросаны.

В двух шагах от меня начинаются джунгли.

Меня отделяет от них только тонкая стена из лиан. Малейший шум производит впечатление угрозы или предупреждения; мне кажется, что сквозь стены я чувствую дыхание какого-то огромного, близкого от меня существа.

Но усталость берет свое и я начинаю засыпать среди шорохов тропической ночи, полной гудения и жужжания насекомых.

В хижине свежо и москитов нет, — здесь вообще гораздо лучше, чем в домах жителей колонии.

Трещат кузнечики. Внезапно, в полусне, я привскакиваю. Что-то тяжелое ударяется о стену, слышен шорох крыльев. Это ночная птица, может быть один из тех маленьких вампиров, которые впиваются в палец на ноге и высасывают кровь, тихо обвевая вас своими крыльями.

Утром, через все щели этой плетеной клетки проникает солнце, горячее и безжалостное даже на заре.

Деревня состоит из нескольких хижин в тени пальм и манговых деревьев, построенных на расчищенном месте, и со всех сторон окружена зарослями.

Впрочем, эта деревня, со своей мэрией из плетня и обмазанной глиной розовой церковью, не более как место для собраний. Туземцы живут постоянно в зарослях. У наиболее значительных из них здесь только временное пристанище. В продолжение недели они живут голые или почти голые, с своими женами и детьми, заняты добыванием розового дерева и каучука. По, воскресеньям они иногда приходят в деревню, мужчины в белых костюмах, некоторые даже в обуви, женщины в разноцветных платьях, повязанные мадрасскими платками или с «катури» на голове (которая представляет собою не что иное, как опрокинутую корзинку) и с золотыми кольцами в ушах. Впрочем, сегодня более редкое развлечение, чем церковная служба, сегодня политическое собрание.

Все это избиратели. Но мало кто из них разбирается в тонкостях парламентских комбинаций в метрополии. К людям, приехавшим из Европы, они, по большей части, относятся с недоверием.

«Мой хороший негр, мой все понимает», говорят вам старые деревенские дипломаты, хитрые и лукавые, каких не встретишь и в городе.

Они очень недоверчивы, но страшно интересуются выборной борьбой, благодаря присущей им склонности к интригам и, в особенности, вследствие непоборимой потребности говорить, той особой страсти к напыщенному красноречию, которая свойственна черным.

Затем наступает очереть пунша. Тафия течет рекою. Кандидат платит за угощение. Вокруг него толпится народ. Подходит человек и протягивает странного вида руку. Кандидат не скупится на рукопожатия и готов проявить дружелюбие, свойственное лицам при поездках их во время предвыборной кампании.

— Ради бога, берегитесь! — шепчет ему на ухо приятель, — это прокаженный!

Кандидат ни мало не смущается. Он привык ко всему. Этот прокаженный все-таки лишний избирательный листок. Он кладет руки на плечи человеку, который размахивает своими искалеченными руками, изъеденными розовыми пятнами, держит его на приличном от себя расстоянии и восклицает:

— А! старый друг! Ведь вот уже лет десять, как мы с ним друзья!

Яркое солнце льет жестокий свет на площадь, покрытую высохшей с острыми стеблями травой. В жарком воздухе раздаются звуки там-тама, как для пляски. Никакого признака тени. Глазам нестерпимо больно.

Этой жары и всеобщего голосования вполне достаточно, чтобы у вас затрещала голова.

В конце тропинки начинаются джунгли, с их орхидеями. огненными бабочками, змеями, ядовитыми растениями и хищными зверями. Иногда недалеко от мэрии бродит тигр. И стоит только переступить порог джунглей, как слова «права человека» начинают звучать глубокой иронией.

За завтраком нужно очень внимательно следить за руками, в которых не вполне уверен. За столом, убранным по-европейски, прислуживает с непринужденным видом расторопный каторжник, в серой куртке, с повязкой на голове, как у пирата… Лицо у него молодое и улыбающееся, он очень добродушен и кажется трудно найти лучшего и более внимательного слугу. Его привезли из Франции и теперь он служит у негров и считается у них своим человеком. Негры зовут его: Monsieur Огюст.

После завтрака monsieur Огюст просит, чтобы я оказал ему милость и позволил переговорить со мной наедине.

— Monsieur, — говорит он, — у вас есть связи, не можете ли вы попросить, чтобы меня перевели в первую категорию? Тогда я мог бы попасть в город!

— Как вас зовут?

— Л… Я парижанин, monsieur, настоящий парижанин! Здесь я всем известен под именем monsieur Огюста. Вам дадут обо мне только самые лучшие отзывы. Все вам скажут: «Monsieur Огюст славный малый и, главное, услужливый». Вы понимаете, monsieur. что если бы я мог поступить в приличную семью, к белым…

— Хорошо. Но вы, вероятно, сыграли какую-нибудь шутку, чтобы попасть сюда?

— Что поделаешь, monsieur, со мной приключилось несчастье. Но я из хорошей семьи.

— На сколько лет вы приговорены?

Сначала он колеблется, потом с смущенным видом говорит:

— В бессрочную, monsieur.

— Чорт возьми! Но что же вы сделали для этого?

— Украл, monsieur… совершил небольшое воровство!..

— С маленьким насилием, взломом и может быть также…

Он добродушно улыбается и, подняв голову, говорит энергичным тоном:

— Что касается служанки, нечего и говорить, это дело моих рук. Но я не хотел ей делать зла. Несмотря на то, что Анри-Роберт и показывал это на суде. Все они путали, monsieur, уверяю вас. А Анри-Роберт был другом моей семьи. Во всех газетах было об этом напечатано. Обо мне писали в «Matin» как о Пуанкаре. Как вам это понравится? Но уверяю вас, monsieur, я хороший слуга. Окажите об этом директору; чтобы мне выбраться отсюда. Вы видели, как я прислуживаю за столом. Я могу служить в лучших семьях.

Он идет за мной, с своим худощавым лицом, тонкими губами и фуляровой повязкой корсара.

— Monsieur Огюст! Вы запомните, дорогой барин? Огюст… 912, второй категории.

Совершенно оглушенные ружейными выстрелами, звуками там-тама, кларнета и коробки с гвоздями, отбивающей такт «кассэко» в тесных хижинах, с температурой электрической печи, мы садимся в лодки при заходе солнца.

Вечерняя заря темно-красного цвета, с громадными лиловатыми тучами, в которых сверкают молнии. Наши черные гребцы отчетливо обрисовываются на фоне полного грозою неба.

Один из них мурлыкает надтреснутым голосом песню Майоля.

На темную стену прибрежных деревьев садится точно хлопок снега. Это хохлатая белая цапля. Кто-то из нас прицеливается и стреляет. Один из гребцов бросается в воду, заглядывает под коренья и приносит белую птицу, у которой из раны сочится кровь.

Кровь заливает белоснежное оперение; глаза неподвижны, длинный черный клюв тяжело приоткрывается; парализованные тонкие зеленые лапки вытягиваются.

Наступает ночь. Гребцы поют вместе, в лад быстрым и уверенным ударам весел, грустную мелодию со смешными словами:

«Вставайте! вставайте!»

Маленькая «мамзель^» с черной мордочкой, в шелковых чулках, довольно худощавая, сосет большой кусок сахарного тростника, который она кладет в рот, как трубу.

Я думаю о monsieur Огюсте, о бале там-там, о политике, о людях с ребяческими воззрениями, опьяненных словами и порохом, о безмолвной жизни джунглей, о беспощадном солнце. И потихоньку глажу рукой перья лежащей у меня на коленях еще теплой белой цапли, убитой нами.